Тем более что жизнь короткая такая…

– Ну и как Вам статья? – спросил меня Яковлев. Статья его была огромная на две полосы. Называлась она «Против антиисторизма». Как раз по этим полосам мы с Ирой были «свежими головами».

– Я бы не стал… – начал было я.

Но Сырокомский меня прервал: «Понятно, чего бы Вы не стали делать, но речь сейчас не об этом!»

– Да, – сказал мне Яковлев. – И я бы не стал! Но это от меня не зависит.

Он написал статью об оголтелых националистах, русских нацистах. Но, к сожалению, его стиль изобиловал идеологическими штампами, убивающими справедливый пафос. А главное, что в статье, как было принято в то время, содержалась ругань в адрес не опубликованных в России произведений Солженицына. И, судя по реплике Яковлева, это была не его инициатива.

– Старик! – самодовольно говорил мне на другой день Чапчахов. – Вы Яковлева видели? Мы с ним со вчерашнего дня – по корешам!

Но ни разу больше не вспомнил об этом. Именно за эту статью Яковлева сослали послом в Канаду.

Бурлацкий никогда не извинялся перед сотрудниками, задерживая их. Он мог приехать под утро, снять полосу и заставить её переверстать. Ради собственного выступления на Съезде народных депутатов.

В этом и было его основное отличие от Войтехова, редактора еженедельника «РТ-программы». Тот ломал график выхода номера, если его не устраивал макет, вырывал из него страницы с материалами, которые объявлял скучными, срочно ставил в готовый номер то, что ему понравилось сегодня, сейчас, сию минуту. Бурлацкий сделал из первой тетрадки подобие записной книжки народного депутата, скрещенной с книгой отзывов о собственной деятельности на депутатском посту. И не важно, что в то время страна жадно приникала к выступлениям Сахарова, Собчака, Афанасьева, Попова, Станкевича. У газеты был свой герой, которому определили бешеную популярность у населения, – народный депутат СССР, главный редактор «Литературной газеты» Фёдор Михайлович Бурлацкий.

В то же время внутренняя жизнь редакции заметно менялась. Опустел кабинет цензора на Цветном бульваре, где располагалась типография, печатавшая нашу газету. Мы перестали быть органом правления Союза писателей, вышли из подчинения секретариату Союза и стали сами себе хозяевами – получили регистрационное удостоверение в комитете по печати и отныне подписывались: «Учредитель – редакционный коллектив». А под логотипом газеты поставили: «Свободная трибуна писателей».

Бурлацкий провёл и первые в нашей практике выборы редколлегии. Точнее – перевыборы, поскольку кандидатуры были предложены те же. Правда, Бурлацкий добавил к ним ещё одну. Он предложил ввести в редколлегию председателя месткома Владимира Бонч-Бруевича, приёмного сына известного ленинского сподвижника. Но Бонч, как называли его в редакции, был дружно завален. А больше всех голосов тогда досталось Золотусскому.

Через некоторое время уже на летучке Бурлацкий снова вернулся к кандидатуре Бонча. Попросил редакцию всё-таки ввести его в редколлегию. Причём проголосовать за это простым поднятием рук. Я с горсткой сотрудников голосовал против. Бонч-Бруевич в редколлегию вошёл.

Я был против, потому что очень хорошо знал канцелярскую душу этого службиста. Ведь я много лет проработал с ним в месткоме. Оценил его как демагога и подхалима. Он словно выпрыгнул из гоголевского времени. Типичный описанный Гоголем чиновник. Не в том смысле, что брал взятки (клеветать на него не стану), но в том, что умел и любил волокитить, ставить человека на надлежащее ему место.

Отличался он ещё и невероятной многословностью. Там, где нужно было сказать всего несколько слов, он говорил их так много, что мы, члены месткома, начинали ёрзать на своих местах и демонстративно поглядывали на часы. Это его не смущало. «Я сейчас закончу», – обнадёживал он. И говорил, говорил, говорил.

В газете он возглавлял корреспондентский отдел, то есть начальствовал над нашими собственными корреспондентами в республиках и в нескольких крупных русских регионах. Раз в год корреспонденты приезжали на специальное совещание с членами редактората и редколлегии. Их водили по редакции, знакомили с новыми сотрудниками, они радовались старым знакомым. Заканчивалось совещание грандиозным редакционным банкетом, на котором неизменно выступал Бонч.

– А нельзя ли немножко покороче? – однажды ласково спросил его Чаковский. – Люди устали держать наполненные рюмки на весу!

Но покороче Бонч не умел. Догадываюсь, что его многоглаголание обходилось редакции в немалую сумму. Ведь куда только ему не приходилось звонить своим подчинённым по прямой междугородной связи!

Однажды мы с приятелем оказались в тбилисском Доме печати, где находился корреспондентский пункт «Литературной газеты». По случаю нашего приезда Эдик Елигулашвили, корреспондент «Литературки», позвал своих приятелей, которые накрыли грузинский стол. Атмосфера была очень дружественной, сердечной. Звучали остроумные тосты, веселье набирало обороты, как вдруг зазвонил телефон.

– Да, Володя! – откликнулся сразу поскучневший Эдик и, прикрыв трубку рукой, сказал нам:

– Это надолго.