Темные искусства

— Пятнадцать фунтов за свечи! — вскричал я.

Я продолжил изучать листок. На самом краешке страницы еще более мелким почерком была выведена подпись, которой я разобрать не смог, а еще…

Тупик Мэри Кинг, 31б

Я поднял голову и ахнул.

— Тупик Мэри Кинг!

Все нахлынуло на меня разом. Я инстинктивно потянулся к нагрудному карману в поисках своей маленькой записной книжки, прежде чем понял, что я все еще в пижаме. Книжка осталась дома. Я почти видел ее, лежащую на ночном столике возле моей кровати. К счастью, я хорошо помнил те слова — слова, которые Катерина произнесла, когда дотронулась до жемчужного ожерелья Марты и шиллинга Бертрана.

«Здесь что-то слышно… Как будто она что-то шепчет. Одно и то же слово, снова и снова… Мэри…»

Затем я взглянул на семейное древо, на даты, когда на свет появились дети Гренвилей. Я вспомнил, что Марта Гренвиль, которая не могла зачать восемь лет, обратилась за помощью к бабушке. И что бабушка Элис давала ей снадобья… Травяные чаи «с черного рынка», как рассказала мне Элиза Шоу. Существовало ли место лучше для ведьмовской лавки, чем глухие закоулки тупика Мэри Кинг!

Я посмотрел на другую сторону семейного древа. У Пруденс, старшей дочери Элис, была та же самая проблема. Она родила желтокожего Уолтера в 1851 году и в следующий раз забеременела лишь спустя восемнадцать лет, незадолго до своей смерти. Не без помощи материнских снадобий.

— Элис хорошо разбиралась в своих оккультных искусствах, — пробормотал я.

Я поднялся, уже готовый отправиться в Кэлтон-хилл, но все-таки помедлил.

На руках у меня было не так уж много доказательств: пара загадочных записей из дневника Леоноры, несколько свечей и выцветшая квитанция из лавки, ныне погребенной в обломках где-то под эдинбургской Хай-стрит. Палачи посмеются надо мной, если я заявлюсь со всем этим добром к подножию виселицы.

— Думай, Иэн, думай!

Я массировал виски, но в голову мне лезли лишь образы тюремщиков, которые уже натягивали петлю и проверяли, как работает люк в подмостках виселицы. Мне не раз доводилось видеть, как люди умоляли о пощаде, как просили чуть больше времени.

У тебя-то времени было предостаточно, могли бы сказать они мне.

Нужно было что-то посерьезнее — более убедительный документ. Возможно, подробное описание свечей… Или…

— Проклятье! — выругался я. В этом самом положении мы пребывали уже шесть недель. Как я смогу отыскать хоть что-нибудь прямо сейчас? Никак, разве что только ответ лежал бы прямо у меня перед…

И тут я вспомнил голос юного Эдди, шипящий и пугающий, его детские черты, которые в сиянии свечей превратились в лицо вурдалака.

Тонкая, как бумага…

Я взглянул на стену позади Макгреева стола и вспомнил, как часто заставал его, прижимающим к ней стетоскоп, прислушивающимся к призракам. Сам я никогда этого не делал, но…

Тонкая, как бумага… Стена в подземный мир.

Пройди.

Не бойся…

Меня пробрала дрожь.

Я подошел к столу Макгрея, достал старый стетоскоп и приложил его к стене. Мне пришлось задержать дыхание, поскольку мои шумные вздохи заглушали едва различимые звуки.

Чувство было такое же, как когда прикладываешь к уху раковину: потоки воздуха посвистывали в широких запустелых проходах, возникая и пропадая с неравными промежутками времени. Было ясно, что стена очень тонкая: иногда этот свист звучал невероятно четко, словно человеческие напевы. Неудивительно, что Девятипалый проводил здесь столько времени, воображая, что слышит дыхание призраков, запертых в подземелье.

Я постучал по стене костяшками, вслушиваясь, где звук самый гулкий. Сырой гипс крошился, и я стал царапать его собственными ногтями. Затем я оглянулся и задался вопросом, не был ли этот самый кабинет частью сетки извилистых переулков, ныне погребенных под зданием Городских палат.

— Вполне возможно, — пробормотал я, — что его добавили к зданию уже задним числом…

Я уставился на стену в пятнах плесени и заколебался в нерешительности. Мне понадобятся инструменты…

С этой мыслью я сделал шаг назад, уже намереваясь пробежаться по зданию в поисках дубинки, как вдруг обо что-то запнулся — то был уродливый перуанский идол, все еще лежавший на полу после того, как его снес Рид.

— Да простят меня божества инков, — процедил я сквозь зубы, поднимая тяжелую фигуру и прицеливаясь ею в стену.

Гипс обвалился сразу же, обнажив старый остов из деревянных брусьев, заполненный щебенкой. Я рычал и отплевывался, вложив всю свою ярость в удары, направленные в этот чертов кусок ветхой стены. Я все бил и бил, с нарастающей злостью, пока не проделал в стене маленькое отверстие. Я склонился к нему и поднес туда лампу.

Дыра едва ли была величиной с мою голову, и тьма позади нее была непроницаемой, но я тотчас ощутил холодное дуновение на лице, дохнувшее на меня сыростью и декадами разложения.

— Боже, — проворчал я, отшатнувшись от гадкого запаха.