Теория Блума

Несмотря на упорные старания вытеснить и изжить эту мысль, «современный человек» опирается на абсолютную пустоту, и Блум – вот его истина. Однако признаться в этом значило бы мгновенно разрушить всё это общество в целом и уничтожить потусторонний мир[16], который настоятельно выдаётся за «реальность», а потому ЛЮДИ сделают что угодно, лишь бы не замечать этой очевидности. Разве можно представить себе, к каким последствиям приведёт отказ от столь безотрадных и устаревших понятий, как индивид, целостность личности или интересов? Судя по всему, миметический ад, где мы сейчас задыхаемся, оказался однозначно предпочтительнее, чем суровая нагота Блума. Есть некая неизбежность в этой горячечной одержимости, с которой в промышленных масштабах производятся комплекты для сборки людей, расходный личностный материал и прочие истерические субъективности. Вместо того, чтобы присмотреться к пустоте, заменяющей им существование, люди в большинстве своём пасуют перед головокружительной перспективой полного отсутствия идентичности, перед радикальной неопределённостью и, по сути, перед пучиной свободы. Им куда легче утонуть в дурной субстанциальности, к которой их и вправду подталкивает всё вокруг. Вполне ожидаемо, что в пору очередного плохо скрываемого кризиса они найдут в себе какой-нибудь глубоко запрятанный корень, естественную сопричастность чему-либо, какое-то несгораемое своеобразие. Француз, отщепенец, художник, гей, бретонец, гражданин, расист, мусульманин, буддист или безработный – всё сойдёт, лишь бы можно было с горящими глазами кричать на разные лады волшебные слова «Я ТАКОЙ-ТО». Сгодится любая пустая и одноразовая особенность, любая общественная роль, чтобы только застраховаться от собственного небытия. А поскольку никакой органической жизни в таких предварительно пережёванных формах нет, то они тотчас же податливо встраиваются в общую рыночную систему равнозначности и обмена, которая их опосредует и регулирует. Соответственно, дурная субстанциальность подразумевает, что ЛЮДИ передали всю субстанцию органической жизни под контроль Спектакля, и тот служит универсальным

этосом для всего райского сообщества зрителей. Но коварство тут в том, что, в конце концов, это лишь ускоряет процесс распада субстанциальных форм существования. Под пляской мёртвых идентичностей, которые методично примеряет на себя человек с дурной субстанциальностью, неизбежно разверзается его внутренняя бездна. То, что должно было скрывать отсутствие индивидуальности, не только ничего не скрывает, но и ещё сильнее расшатывает то, что ещё хоть как-то держалось. Блум побеждает первым делом внутри тех, кто от него бежит.

Растворимая рыба

Хотя дурная субстанциальность и выглядит как сама позитивность, а её царство кажется весьма внушительным, она – ничто, и

ни на секунду не перестаёт им быть. У неё нет собственной реальности, как нет и средств к самопроизводству. Как и у производящего её общественного строя, у псевдоидентичности Блума нет основы.

Внутри у неё всё – и даже семья, этот внешне субстанциальный институт – служит отражением спектакулярных норм. В ней нет никакой осмысленности. Как только условия неорганического существования нарушаются, искусственно созданная идентичность больше не может найти путь к себе, к своему образу, пригрезившемуся ей в дурном сне, от которого она теперь пробуждается; ведь вне этих зыбких условий существования она не представляет собой ровным счётом ничего. Стало быть, сама дурная субстанциальность выражает полную бессубстанциальность[17].

Террор наименований