Теория Блума

В рамках Спектакля бесполезно притязать на субстанциальность. По большому счёту, нет ничего менее подлинного и более сомнительного, чем концепция «подлинности», уже давно ставшая излюбленным оружием Террора наименований, который применяется в Спектакле и с помощью которого тот планомерно опустошает все субстанциальные формы жизни, возникающие в произвольной точке на поверхности общественного пространства. Для этого ему достаточно лишь милостиво присвоить им ярлык, закрепить за ними функцию, вписать их в знаковую систему, с помощью которой он расчерчивает реальность. Таким образом, навязывая каждому индивидуальному живому существу чувство собственной индивидуальности (с формальной и внешней точки зрения), Спектакль отрезает его от внутреннего содержания, порождая в нём неравенство, отличия. Он заставляет самосознание видеть в себе объект, овеществлять себя, воспринимать себя как другого. В итоге оно поневоле оказывается в непрерывном бегстве, в постоянном разрыве, лишь усиливающем императив для тех, кто противится смертоносному покою и не желает отказываться от содержания. Настойчиво внедряя во все проявления жизни ярлыки и наименования, а с ними и тревожную рефлексивность, Спектакль безостановочно вырывает мир из его непосредственности. Иными словами, он создаёт и воссоздаёт Блума. Быдло, которое воспринимает себя как быдло, –

теперь уже не быдло, а Блум, который играет в быдло, и неважно, знает он об этом или нет. При нынешнем господстве вещей нам запрещено надолго отождествлять себя с каким-либо конкретным содержанием, мы можем быть лишь движением,

которое нас из него вырывает. И Блум – детище такого разрыва, вечно незавершённый результат бесконечного процесса отрицания.

Sua cuique persona[18]

Вопрос о том, что в данной реальности маска, а что нет, не имеет смысла. Сейчас попросту смешно притязать на место по эту сторону Спектакля, по эту сторону вида раскрытия потаённого, при котором внешние признаки любого явления не имеют ничего общего с содержанием, то есть превращаются в маску. В этой личине, именно в личине как таковой, и заключается истинность Блума, иными словами, под личиной ничего нет

или даже – что в свою очередь сулит куда более непосредственные перспективы – под ней скрывается Ничто. Маска стала единственной разновидностью действующих лиц во всемирной комедии, спрятаться от которой рассчитывают ещё разве только Тартюфы, однако это не значит, что истины больше не существует, просто она теперь тоньше и острее. Фигура Блума находит своё высшее и в то же время ничтожнейшее выражение в языке лести, и при такой двусмысленности нужно не ныть и не радоваться, а расчищать путь к её преодолению. «Но здесь самосознание видит, что достоверность его как таковая есть то, что в наибольшей мере лишено сущности, что чистая личность есть абсолютная безличность. Дух его благодарности есть поэтому чувство и этой глубочайшей отверженности и глубочайшего возмущения. Так как само чистое “я” созерцает себя вне себя и разорванным, то в этой разорванности в то же время распалось и погибло все, что обладает непрерывностью и всеобщностью, что носит имя закона, добра и права» (Гегель)²¹. Царство ряженых всегда свидетельствует о закате царства. А потому не стоит срывать маску с власти, ведь та во все времена боялась ночи, дикости и непредсказуемости, с которыми сопряжено вторжение масок. Плохо

в Спектакле скорее то, что лица в нём, окаменев, сами стали похожими на маски, и что некий центральный орган заделался распорядителем метаморфоз. Живыми останутся те, кто доверится словам безумца, который с дрожью в голосе изрёк: «Счастлив тот, кого отвращение к пустым и пресыщенным лицам заставит скрыть лицо под маской: он первым почувствует пьяный угар всего того, что до смерти отплясывает на катаракте времени» (Батай).

«Человек – существо нерушимое, которое может быть бесконечно разрушаемым»