Теория Блума

Блума следует трактовать в свете этого туманного высказывания Бланшо, а также комментария, которым его снабжает Джорджо Агамбен²². Очевидно, что Блум, олицетворяющий позитивное выражение крайней степени лишения, оказывается образцовым порождением Спектакля. Но в то же время он как чистое внутреннее ничто являет собой неукротимую инаковость, перед которой Спектаклю приходится сложить оружие. Террор наименований не способен переварить отсутствие содержания, но и отрицать то, что и так уже ничто, он тоже не может. Такая инаковость представляет огромную опасность для Спектакля, поскольку это инаковость самой основы того, что он основывает. Блум – «эта ночь, это пустое ничто, которое содержит всё в своей простоте» (Гегель)²³, эта разновидность чистой тревоги – и есть та основополагающая неопределённость, обусловливающая все возможные определённости, недосягаемая внутренняя бездна, на которой зиждется царство разделённого внешнего мира. Блум – это остаток

внутри каждого из нас, ограничивающий, поддерживающий и переполняющий Спектакль, то есть, по сути, это всё, что остаётся от человека, и даже сам человек. Надо отдать должное рыночному нигилизму, систематически истреблявшему все оформившиеся различия, все местные субстанциальности, которые только попадались ему на пути – так, что в Блуме осталось лишь чисто человеческое, близкое к сущности, к Нерушимому. А «Нерушимое едино; оно – это каждый отдельный человек, и в то же время оно всеобще, отсюда беспримерно нерасторжимая связь людей» (Кафка)²⁴.

Мир авторитарного товара

К чему мы хотим прийти

На возможности нашего времени удастся пролить свет только тогда, когда мы рассмотрим фигуру Блума. Его появление в истории определяет необходимость полного теоретического и практического преобразования социальной критики. Любое исследование или действие, сбросившее его со счетов, неизбежно увековечит нынешнее отчуждение. Ведь Блума – поскольку в нём нет индивидуальности – не определяют ни его слова, ни поступки, ни проявления. Каждое мгновение для него решающее.

У него нет ни одного устойчивого признака. Ни одна привычка, как бы часто ни повторялось действие, не способна подарить ему существование. Ничто не связано с ним, а он не привязан ни к чему из того, что, казалось бы, ему принадлежит, и даже общество, которое пытается найти в нём опору, тут не исключение. И чтобы хоть как-то разгадать наш век, нужно понять, что по одну сторону находится масса Блумов, а по другую – масса действий. Отсюда и проистекает вся истина.

«Отрешение есть точно так же отрешение от себя самого» (Гегель)²⁵

В исторической перспективе отрешение от Общего достигает максимальной точки именно в фигуре Блума. Не так-то просто представить себе, до какой степени существование человека как собственно человека и его существование как части общества должны быть внешне

отрешены друг от друга, чтобы тот заговорил об «общественных связях», то есть чтобы он начал воспринимать собственное коллективное существование как нечто объективное и инородное, словно бы глядя на него со сто-

Когда уездному доктору Мюнху надоело лечить «недалёкий деревенский люд» в Алльгое, он, по его словам, задействовал связи и в 1943 году выхлопотал себе работёнку в институте гигиены Освенцима. «Идеальные условия труда, прекрасно оснащённая лаборатория, команда учёных с мировым именем». Мюнх признаётся, что в Освенциме чувствовал себя «королём»: «Жить себе как ни в чём не бывало там, где сотни тысяч людей гибнут в газовых камерах, – к такому быстро привыкаешь. Меня это не особо тяготило».

(“Liberation”, понедельник, 5 октября 1998)