Терапевт

Я опираюсь ладонями о широкий подоконник и гляжу на запущенный сад, где на пробивающейся свежей травке все еще валяется прошлогодняя листва. На соседние дома. На дом, который построили, когда папа продал часть своего участка. И справа — на другой, где жила семья Винге. Из этого дома Херман Винге, в которого я была влюблена, хотя мы с ним едва разговаривали, каждое утро выходил на крыльцо, застегивал молнию на дутике и отправлялся в школу.

Иногда я стояла здесь, в папином кабинете, вечером и смотрела на этот дом, надеясь увидеть Хермана. Выключала в комнате все лампы, чтобы из дома Винге меня не было видно, стояла в темноте и шпионила. Иногда и вправду видела его. Иногда подсматривала за ним в папин бинокль; меня бросает в краску от одной мысли об этом. Интересно, кто теперь живет в этом доме… В саду у них стоит батут. Может быть, это Херман завел семью и живет теперь тут с ними. Но, скорее всего, дом продали другим людям. Папа ничего об этом не рассказывал, но, с другой стороны, ему не пришло бы в голову, что это может меня интересовать.

Поддавшись порыву, я поворачиваю выключатели, как делала тогда, и свет гаснет. Последней гашу лампу на письменном столе. Снова опираюсь ладонями о подоконник. Стою в темноте и смотрю на бывший дом Хермана Винге. А меня снаружи не видно.

И вдруг мне что-то мерещится. Что-то шевельнулось или это просто мое отражение? Я напрягаю зрение, пристально всматриваюсь в дом Винге. Чуть переместив взгляд, вижу только саму себя и пустой кабинет за спиной: он едва различим в отражении. И вот когда я возвращаюсь взглядом в исходное положение, меня осеняет. Ощущение такое, что из кабинета разом выкачали весь воздух. Секунду или две я, похолодев, удерживаю глаза в промежуточном положении. Вижу сразу два изображения: снаружи — сад, а внутри, в кабинете, — себя. Знаю, что поняла. И знаю, что никому, кроме меня, это в голову не придет.

Какая тишина… Все звуки растворились в вакууме. Слышен только тихий ритмичный шум моих выдохов о стекло окна.

* * *

Из папиной рабочей комнатки на Бишлете виден участок тротуара перед бюро Сигурда. Тот, должно быть, подумал об этом, раз просил Веру заходить за ним в бюро. Должно быть, старался быть осторожным, проявлял бдительность.

Но папа не придерживается общепринятого трудового графика. Работает допоздна, даже ночами. Представляю, как он ночью бредет по обставленному в спартанском духе помещению. Выключает все лампы — уличные фонари дают достаточно света, чтобы в темноте можно было налить себе виски в стакан. Усаживается на подоконник. Смотрит из темной комнаты на улицу, разглядывая освещенные дома на Бишлете, тротуар, редких поздним вечером, в половине двенадцатого в среду, прохожих. И вдруг Сигурд с Верой вместе подходят к архитектурному бюро…

У меня так дрожат руки, что я больше не могу опираться на них. Что сделал бы папа, если б обнаружил, что у Сигурда есть другая? Я валюсь на конторский стул, стоящий у письменного стола. Папа, видящий в семье единственную святыню. Считающий, что за неверность следует наказывать. Поборник общественных инициатив, гражданской обороны и самосуда, если этого требуют интересы стаи. В окутавшей комнату полутьме мой взгляд скользит по архивным книгам. Папа, сторонник крайних мер. Сторонник собачьих обычаев.

Кресла устроились возле остывшего камина, как большие сонные звери. Мы с папой сидели в них в тот день, когда я уехала из Сместада, так и не рассказав, что Сигурд умер. Мы болтали о литературе. Папа рассказал о прочитанной им книге; мол, мрачно, но все же он многое из нее почерпнул. Сказал тогда: глядя на мир из мрака, можно многое узнать

. Пусть я уже не так безусловно доверяю своей памяти, но эти слова запомнила буквально. Вот что главное, сказал папа. И теперь, когда я сижу в прямом смысле слова в темноте, мой взгляд перескакивает с архивных книг, которые угадываются на полках стеллажа, на кресла, с маятника Фуко — на дом Винге и мир за окном и останавливается на каминной полке с уверенностью: в ту минуту он поведал мне о том, что совершил.

Папа знал про Сигурда и Веру. В животе эхом отдается унижение, пережитое в кабинете Гюндерсена: знали все, кроме меня, даже папа знал. Но он не отвернулся, пожав плечами. Он наблюдал. Ранним утром 6 марта сидел в своей рабочей комнате, и тут Сигурд припарковал машину на тротуаре, включив аварийку. Папа вгляделся. Увидел поплавок. Понял.

И это папа, не сохранивший ни одного моего рисунка. Выкидывавший доски для хлеба, выпиленные на уроках столярки, и фигурки, сделанные на уроках лепки, не успевали мы подарить ему их на Рождество. Не помнящий, как зовут моих подруг, забывающий поздравить меня в день рождения, за шесть лет навестивший меня в Бергене один-единственный раз. И тем не менее готовый ради меня на все, если сам сочтет это необходимым…