Терапевт

— Ты прости меня, — говорит он наконец.

— Да ничего. Вы же приятелями были…

— Да. Но он поступил подло.

Томас такой правильный… Ян-Эрик мне не нравился, Юлию я терпеть не могла, но к Томасу испытываю симпатию. Он чем-то похож на меня: такой же неловкий в общении, молчаливый. Но его труднее сбить с панталыку. Мне приходило в голову, что если б это с ним я познакомилась на той вечеринке в Бергене, моя жизнь могла сложиться счастливее. Хотя не знаю… Может быть, я бы на него глаз не положила… Может быть, он бы на меня глаз не положил…

— Сигурд сказал мне, — говорит Томас, — еще когда они встречались, что он ищет повод прекратить эти отношения. Всего за пару недель до случившегося он сказал, что жалеет, что связался с ней. Что это было ошибкой. Что он хочет быть с тобой.

Я глубоко втягиваю воздух. Я что, спасибо ему должна сказать за это известие?

— Не знаю, хотела ли ты это услышать, — продолжает он. — Но я хотел тебе рассказать. Мало ли…

— Спасибо тебе, — отвечаю я, провожу испачканной рукой по лбу и с раздражением отдергиваю ее.

— И чем ты собираешься заниматься? — спрашивает Томас. — Когда продашь дом. Снимешь помещение и будешь дальше практиковать?

— Нет. Не буду. У меня осталось несколько пациентов, терапию которых я доведу до конца. Но после этого не буду работать психотерапевтом.

— А что ты будешь делать?

— Не знаю. — И эта мысль мне приятна. Весь мир передо мной. — Я устроилась на долю ставки в журнал по психологии; рецензирую статьи, пишу ответы авторам, такие вещи… А так — не знаю. Может быть, отправлюсь путешествовать. Мне всегда хотелось пожить в замке во Франции.

Томас улыбается.

— И теперь ты сможешь, — говорит он.

— Да.

Мы снова замолкаем, но на сей раз молчание не тяготит, и я думаю: вообще-то мило с его стороны прийти ко мне. Никто из друзей Сигурда ко мне не заглядывал. Ни Ян-Эрик, ни Маммод, ни Флемминг. Брат Сигурда тоже нет. Одна Маргрете — в ярости из-за того, что я продаю дом, где прошло ее детство. И в ярости из-за всего, что случилось. Я думаю, она считает меня морально ответственной за неверность Сигурда. «Была бы ты ему лучшей женой», — сказала мне Маргрете. Но она тогда выпила. Анника предупреждала меня, что так может случиться, и заклинала меня не заводиться, помалкивать. Я так и поступила. Маргрете осталась для меня в прошлом.

— А ты как? — спрашиваю я Томаса.

— Да как, нормально, — отвечает он. — Всё по-старому. Ну и еще… Юлия беременна.

— Здорово, поздравляю.

— Спасибо.

Томас слегка улыбается, как бы своим мыслям. Из него выйдет хороший отец, думается мне. Он все будет делать как надо. Уйдет в отцовский декретный отпуск, будет вставать по ночам. Войдет в родительский комитет футбольной команды, возьмется организовывать школьные праздники. Участвовать в жизни ребенка.

— Мне жаль, что так получилось с Юлией, — говорю я.

— Да ну что ты, не думай об этом. Она сама виновата. Она хотела как лучше, но… Да. Иногда ее заносит.

Я улыбаюсь; приятно слышать, что он так говорит. Во мне просыпается великодушие.

— Передай ей привет от меня, — говорю я. — И поздравления.

— Обязательно.

— Томас… Я рада, что ты зашел ко мне.

— Ну как бы я мог не зайти, — говорит он и приобнимает меня, едва касаясь моих плеч. — Береги себя.

Этому совету я и собираюсь последовать.

* * *

За ужином, пока папа с Анникой лениво препираются из-за какой-то публикации в газете, а Хеннинг цыкает на мальчишек, так же лениво препирающихся из-за солонки и перечницы, я думаю: как же я рада, что Томас рассказал мне это. Что Сигурд выбрал меня. По большому счету здорово это знать.

Со стола убирают Анника с папой. Я предлагаю помочь, но сестра говорит, что они справятся: посиди, мол, отдохни. Папа говорит:

— Иди в кабинет, а я пока заварю чайку.

Хеннинг с мальчиками устраиваются в гостиной смотреть детскую передачу; ко мне в кабинет фоном доносятся шуточные песенки, притворные голоса взрослых — такими голосами разговаривают актеры, когда изображают кошек, собак или слонов. Мальчики, зачарованные телевизором, притихли. Притих и Хеннинг; наверняка уткнулся в мобильный. Слышно звяканье кастрюль и лоханок на кухне, где хозяйничают папа с Анникой. Их голоса сюда не долетают, хотя они, вероятно, все еще пререкаются, продолжая застольную дискуссию. А здесь, в папином оазисе, тишина и покой.

Я укладываю полешки в камин, как меня учил папа: одно на другое колодцем, будто кладу венцы в стену дома. Внутрь колодца бросаю бумажки и щепки. Прикидываю, зажигать или пока нет. Все еще тепло, не совсем стемнело, но скоро похолодает. Потом думаю: пусть эта честь выпадет на папину долю. Выпрямляюсь. Мой взгляд скользит по архивным папкам с газетными вырезками, и я вспоминаю тот четверг в марте, когда я в них влезла и прочитала папины жестокие слова. Как я тогда испугалась… Но в такой хороший день, как сегодня, я не хочу об этом думать. Пойду лучше посмотрю в окно за папиным письменным столом.