Терри Гиллиам: Интервью: Беседы с Йеном Кристи

В мире, из которого я вышел, меня бесили фильмы с Дорис Дэй и Роком Хадсоном, потому что все в них были такие чистенькие, лощеные, приглаженные, с идеально белыми зубами, всегда с безукоризненной прической. Мир не таков, но в кино его показывали именно таким, и люди, казалось, верили; вот это-то меня и смущало. Годы спустя, когда мы в Нью-Йорке устраивали предварительные просмотры «Бармаглота» (едва ли не основной темой которого является явственное ощущение грязи и вони), аудитория хорошо на него откликнулась. Но потом я просмотрел то, что они написали в анкетах, и почти везде обнаружил негативные отклики. Один из тех шокирующих моментов, когда ты вдруг понимаешь, что их действительная реакция и то, что они пишут в анкете, — две большие разницы. На просмотре сидел молодой парень — жирное, прыщавое, в высшей степени омерзительное существо, — именно он дольше всех возмущался, что в фильме действуют такие безобразные уродцы, что от этой насквозь прогнившей картины смердит за километр. Этот человек жил в Нью-Йорке — месте куда более неприятном, чем те, что мы изобразили в фильме, — но он так и не смог этого понять. Он смотрел в зеркало и видел идеальные зубы и зализанные волосы Рока Хадсона.

В конце пятидесятых — начале шестидесятых снимали огромное количество чистеньких энергичных картин (возьмите, к примеру, бесчисленные фильмы о высадке морского десанта); собственно, поэтому я воспринял «Тропы славы» с таким энтузиазмом: этот фильм давал возможность почувствовать себя сидящим там, в тех окопах, ощутить их запах, прожить эти кадры — съемка с движения давала такую возможность. Думаю, что и в Нью-Йорк я переехал по той же причине: хотелось сбежать от вездесущих чистоты и опрятности — в них чувствовалась какая-то фальшь, появилось стремление жить убого и скудно, — это казалось честным и настоящим.

И это отвращение к опрятности и аккуратности прорвалось наружу в ваших первых мультфильмах?

В анимации, которой сопровождался голос Джимми Янга, просто появлялась голова, которая вела себя абсолютно по-дурацки, например, засовывала себе в рот ногу. Были там еще головы и распадающиеся на части тела. Фантастика заключалась в том, что это прошло по телевизору, сколько-то миллионов людей это увидели, и я вдруг сразу стал аниматором. Я уже работал с близкими к анимации техниками: я рисовал, делал детские книжки, в которых персонажи начинают двигаться, когда быстро листаешь страницы; было ощущение, что я просто получил еще один инструмент для своих экспериментов. Стоило мне взять в руки аэрограф, и я тут же понял, что с ним нужно делать, — то же самое получилось и с анимацией. Я видел достаточно фильмов, кое-что об этом читал и вполне разбирался в принципах. Должен сказать, среди того, что я читал, абсолютной чушью были рассуждения Эйзенштейна по поводу партитуры: композиция картины идет влево, вправо, поднимается, и музыка будто бы поднимается по той же схеме[107]. Глупости. Годами я всему этому верил, потому что это написал гений; на самом деле я полжизни прожил с верой в гениев и их почти божественные способности — особенно меня поражала их способность контролировать свои действия, полное понимание того, что они делают. Со мной никогда такого не было: понимать начинаешь лишь после.

Думаю, что опыт Эйзенштейна ничем не отличался от вашего. Б`ольшая часть из того, что он написал (включая и этот сравнительный график движения композиции кадра и музыки в «Александре Невском»), на самом деле лишь попытка понять то, что на съемках он делал интуитивно. Как он часто говорил, «меня ни разу не спрашивали, следую ли я собственным принципам». Но вы правы: со стороны может показаться, что все без исключения у него заранее предусмотрено.

Я вам рассказывал, как ездил в Москву на фестивальный показ «Бразилии»? Мы с Дэвидом Робинсоном пошли в Музей-квартиру Эйзенштейна — а я в то время уже работал над «Мюнхгаузеном»[108]

. Вдруг я увидел на полке «Приключения барона Мюнхгаузена», но когда я потянулся за этой книгой, то уронил на пол рисунок. Это был эскиз Уолта Диснея, который тот специально сделал для Эйзенштейна. А я как раз планировал снимать «Мюнхгаузена» в духе диснеевских мультфильмов, но с живыми актерами. Поразительно! Так что я прощаю Сергею всю ту ерунду, которую он написал. Мне всегда нравилось, как он выглядит: сияющая физиономия и волосы, как в «Голове-ластик»[109].