Без уведомления и разрешения власти Пушкин 1 мая 1829 года выехал на Кавказ. Переживая неопределённость своего положения (сватовство), он писал с дороги Наталье Ивановне, матери Наташи: «Ответ ваш, при всей его неопределённости, на мгновение свёл меня с ума; в ту же ночь я уехал обратно. Спросите — зачем? Клянусь, сам не знаю; сам не умею сказать; но тоска непроизвольно гнала меня из Москвы» (10, 811).
27 мая Александр Сергеевич был в Тифлисе. «Ежедневно, — отмечал современник, — производил он странности и шалости, ни на кого и ни на что не обращая внимания. Всего больше любил он армянский базар, — торговую улицу, узенькую, грязную и шумную… Отсюда шли о Пушкине самые поражающие вещи: там видели его, как он шёл обнявшись с татарином, в другом месте он переносил в открытую целую стопку чурехов.
На Эриванскую площадь выходил в шинели, накинутой прямо на ночное бельё, покупая груши, тут же, в открытую и не стесняясь никем, поедал их. Перебегает с места на место, минуты не посидит на одном месте, смешит и смеётся, якшается на базарах с грязными рабочими и только что не прыгает в чехарду с уличными мальчишками».
14 июня Александр Сергеевич участвовал в схватке с турками. Это позднее отметил Н. И. Ушаков в своём труде «История военных действий в азиатской Турции в 1828 и 1829 годах»: «Когда войска наши отдыхали в долине Инджасу, неприятель внезапно атаковал передовую цепь нашу. Поэт, в первый раз услышав около себя столь близкие звуки войны, не мог не уступить чувству энтузиазма. В поэтическом порыве он тотчас выскочил из ставки, сел на лошадь и мгновенно очутился на аванпостах. Опытный майор Семичев, посланный генералом Раевским вслед за поэтом, едва настигнул его и вывел насильно из передовой цепи казаков».
Возможно, этим эпизодом поэту было навеяно стихотворение «Делибаш»[96]
:А вот свидетельство этих событий их непосредственного участника А. С. Гангеблова:
— С Раевским Пушкин занимал палатку в лагере его полка, от него не отставал и при битвах с неприятелем. Так было, между прочим, в большом Саганлугском деле. Мы, пионеры, оставались в прикрытии штаба и занимали высоту, с которой, не сходя с коня, Паскевич наблюдал за ходом сражения. Когда главная масса турок была опрокинута и Раевский с кавалерией стал их преследовать, мы заметили скачущего к нам во весь опор всадника: это был Пушкин в кургузом пиджаке и маленьком цилиндре на голове; осадив лошадь в двух-трёх шагах от Паскевича, он снял свою шляпу, передал ему несколько слов Раевского и, получив ответ, опять понёсся к нему же, Раевскому. Во время пребывания в отряде Пушкин держал себя серьёзно, избегал новых встреч и сходился только с прежними своими знакомыми, при посторонних же всегда был молчалив и казался задумчивым.
О резком изменении поведения поэта свидетельствует и адъютант Раевского М. В. Юзефович: «Во всех его речах и поступках не было уже и следа прежнего разнузданного повесы. Он даже оказывался, к нашему сожалению, слишком воздержанным застольным собутыльником. Он отстал уже окончательно от всех излишеств.
Я помню, как однажды один болтун, думая, конечно, ему угодить, напомнил ему об одной его библейской поэме и стал было читать из неё отрывок. Пушкин вспыхнул, на лице его выразилась такая боль, что тот понял и замолчал. После Пушкин, коснувшись этой глупой выходки, говорил, как он дорого бы дал, чтобы взять назад некоторые стихотворения, написанные им в первой легкомысленной молодости. И ежели в нём ещё иногда прорывались наружу неумеренные страсти, то мировоззрение его изменилось уже вполне и бесповоротно. Он был уже глубоко верующим человеком и одумавшимся гражданином, понявшим требования русской жизни и отрешившимся от утопических иллюзий».