Тихий солдат

Тарасов, не спеша, подошел к низкому деревянному топчану, стоявшему параллельно с тем, на котором всю ночь ничком провалялся немец, сел на него, натужно вздохнул и стало быстро расшнуровывать свои башмаки. Потом он медленно, словно совершал какой-то особенный, важный ритуал, размотал обмотки, неторопливо снял обувь и аккуратно поставил ее перед собой. Обмотки он бережно уложил сверху.

Павел чуть склонил набок голову и взглянул со стороны на свои разбитые ботинки так, словно любовался ими, или, быть может, прощался.

Немец не спускал с Павла настороженных глаз. Павел пошевелил обнаженными пальцами ног и поднял тяжелый взгляд на Альфреда.

– Nein! – воскликнул с ужасом в глазах Альфред и густо покраснел, – Nein!

– Что значит, «найн»? – спокойно, почти даже ласково сказал Павел.

Так многоопытные, мудрые учителя обращаются к упрямым ученикам, прежде чем вынудить их сделать что-то важное, хоть и неприятное.

– Nein! Nein! – твердо повторил немец и отрицательно стал водить длинным пальцем у себя перед носом.

– Это ты своему фюреру скажи «найн»! – уже с угрозой в голосе молвил Павел, – А русскому солдату ты так говорить не смеешь! Нет у тебя, фриц, больше таких прав!

– Ich bin ein deutscher Proletarier! – повторил Альфред, как будто уже сдерживая рыдания.

– Немецкий пролетарий? Поздно вспомнил. Раньше надо было. Ты знаешь, что здесь в подвале евреи прятались? А вы их уморили! Заморозили, сволочи! Заживо! Снимай сапоги, фашист! – Павел поднялся и голой ногой подкинул в сторону немца свои расшнурованные башмаки. Обмотки разлетелись в стороны.

– Ich bin kein Faschist! Ich bin ein deutscher Proletarier… – обиженно кривя губы, крикнул в сердцах Альфред.

– Позже разберемся, кто тут фашист, а кто пролетарий! А сейчас скидовай сапоги! Ну!!! – Павел сжал кулаки и с грозным видом навис над Альфредом. Он был и выше, и грузнее немца, а тот ведь и так уже весь сжался, краска резко спала с его лица, глаза в синих кругах обиженно мерцали. Потерять сапоги на войне дело вообще мерзкое, а уж отдать их без боя, без сопротивления – унизительно вдвойне. Для солдата это также горько, как для офицера лишиться личного оружия. Все равно, что изнасилование. Как с этим дальше жить? Как в глаза людям смотреть? Как потом детям объяснить?

Немец громко всхлипнул, что-то с обидой пробурчал, наверное, выругался, и плюхнулся на свой топчан с измятым, несвежим матрацем. Он долго собирался с духом, громко сопел, даже взмок весь, а потом все же решился, задавил, должно быть, унижение в себе и стал угрюмо стаскивать с ног сапоги. Павел, понимая то, что делается на душе у солдата, терпеливо ждал. Он не отводил глаз в сторону, опасаясь отчаянного бунта, но и не торопил немца. Однако как только сапоги, ломаясь в голенищах, сползли с худых ног Альфреда, Павел выхватил их у него прямо из рук и тут же опять сел на топчан напротив. Теперь немец не спускал злых глаз с Павла. А тот, сосредоточенно пыхтя, упрямо протискивал ноги в узкие горнила немецких сапог. Павел сморщился от боли и, шатаясь, поднялся на ноги.

– Вот черт! Ну и ноги у вас тут…у всех! Тапки маленькие, сапоги жмут! Тоже мне, нация господ! Ну, чего теперь делать-то! А это ж еще без портянок! А как портянки накручу…, так хоть по воздуху летай! У тебя размер-то какой? Вроде мужик ты не особо мелкий…

Немец, продолжая хмуриться, подтянул к себе разбитые башмаки Павла и легко, без усилия, сунул в них ноги. Он тяжело вздохнул и стал торопливо завязывать гнилые шнурки. Один из них лопнул прямо у него в руках, Альфред выкрикнул какое-то очередное ругательство, быстро перешнуровал ботинок и стянул узлы.

– Ладно! Не бухти, Альфред! – уже миролюбиво сказал Павел, постукивая каблуками о пол, – Я твои сапоги обменяю в роте…, найдется кто-нибудь с нашей кирзой… Кирза, она ведь разнашивается… Мне в самый раз будет! А ты себе еще найдешь! Вон и обмотки возьми…, а то ноги остынут. Извини, портянок нет…, я обмотки по-особому навернул…

Павел нагнулся, поднял с пола обмотки и кинул их раздосадованному немцу. Тот успел перехватить их на лету и со злостью, со слезой, закипевшей в уголках глаз, швырнул Павлу назад, угодив почти в лицо. Тарасов ловко увернулся и озлобленно скривился, но сдержал себя, чувствуя вину.

– Да ты не реви! Подумаешь, сапоги! Я ведь после ранения сапог вообще не видел…, так и топал в ботинках…, обмотки вон накрутишь и вроде ничего…, – Павел, хромая и раскачиваясь, отступил к лестнице и стал медленно подниматься наверх.

Он обернулся, прежде чем скрыться в темном пролете, и вымолвил уже участливо:

– Я скажу литовцу, чтобы он накормил тебя и вывел до ветру…, ну, в уборную… Сам понимаешь…

Немец опять выругался.