Тихий солдат

Альфред, выкручиваясь из цепких рук младшего сержанта и отталкивая в сторону кряжистого, косоглазого солдата, быстро закивал. Глаза его молили о понимании, о сочувствии. Капитан колебался несколько секунд, но потом устало махнул рукой:

– Отпустите его, пусть валит к своим! Баба с воза – кобыле легче! На хрена он нам сдался в штабе, в самом-то деле! У нас вон свой мародер имеется! Не соскучимся однако.

Он кинул быстрый, злой и в то же время озорной взгляд в сторону Павла. Младший сержант отпустил немца и толкнул его в спину:

– Прыгай, фриц! Иди к своим! Там тебе точно стенка, сволочь! Вам всем там стенка, гадам! Поставят в шеренгу и из пулеметов!

И добавил совсем уж невпопад:

– Мироеды, буржуи!

Альфред облегченно заулыбался, красный, потный, и тут же занес ногу за борт, развернулся спиной и, ухватившись руками за края борта, спрыгнул. Громко чавкнули огромные, почти на два размера больше ноги немца, разбитые башмаки Павла.

Кто-то из охраны колонны выкрикнул с угрозой:

– Куда! Стоять! Щаз стрельню, ей-богу!

Но капитан, нырнувший уже было обратно в кабину, свесился из окна и заорал с необыкновенной злостью:

– Я те стрельню, валенок! Прими арестованного!

– Да как я могу! Вы кто такой, товарищ капитан! А ну назад! – солдат из охраны, немолодой деревенский мужик с помятым, бурым, точно с пылью под морщинистой кожей, лицом побежал к машине. Он, на бегу перехватывая винтовку, громко, смачно щелкнул затвором.

Капитан резко распахнул дверь, громко матерясь, спрыгнул на дорогу и вдруг подхватил солдата в крепкие, жесткие объятия, будто обнимал давнего друга.

– Офицер СМЕРШа перед тобой, валенок! Я тебе сейчас покажу «а ну, назад»! Я тебе все ребра пересчитаю, деревня ты сиволапая!

Солдат обиженно засопел, с головы на дорогу слетела выгоревшая пилотка, он покраснел, энергично завертелся в крепких руках капитана, еле удерживая винтовку.

Остановилась вся колонна, люди со страхом поглядывали на машину и на возившихся военных.

– Виноват, виноват, товарищ капитан! – тяжело дышал солдат и испуганно отталкивал от себя офицера.

Наконец капитан отпустил его и тут же запрыгнул обратно на ступеньку полуторки. Он обернулся довольный собой и кивнул обомлевшему Альфреду. Тот замер в стороне, неуклюже переступая с ноги на ногу, бледный, с горящими отчаянным страхом глазами.

Все, что случилось с ним за последние сутки, больше было похоже на ночной кошмар, чем на привычную фронтовую жизнь, потому что даже крайний абсурд войны не мог соперничать с той сумятицей событий, которые втянули его в свою безумную, нелогичную круговерть. Он словно оторвался от земли и метался, как сухой листок, до ужаса беззащитный в потоках сумасшедшего ветра, и даже тяжелые русские башмаки не могли притянуть его к земле.

Пожилой русский конвойный с неприятным крестьянским серым лицом как будто пришел в его страшную ночную сказку из не менее страшной русской жизни. Хотя и немецкая жизнь в последние двенадцать лет была кошмарна, но к ней он если и не привык, то, по крайней мере, смирился с ней, как бывает в необходимых случаях. Тут все же присутствовал национальный дух, пусть и в самой своей отвратительной форме, даже скорее его «выхлоп», нежели сам дух, но все же это, в конечно счете, было объяснимо.

По существу, казалось бы, разумный (не идейный, а именно разумный!) противник нацизма, социалист, но только ни в коем случае не либерал, он даже представить не мог себе, как бы жил в другой стране, в другой языковой среде, уж не говоря о русском национальном пространстве. Может быть, именно эта неспособность принять ненемецкое бытие и примиряла его с любой немецкой мерзостью. Объявить этому свою собственную войну он был не в состоянии, потому как и шел-то в социалисты, в свое время, увидев, что, во-первых, ими предлагается ненасильственный путь политической борьбы, а, во-вторых, они как будто приспособлены к тому, чтобы в крайнем случае заступиться за своего единомышленника.

Адлер происходил из типичной рабочей берлинской семьи, в которой всегда сохранялись традиционные немецкие ценности, связанные с трудолюбием, бытовой скромностью, честностью перед государством и хозяином, законопослушанием и ответственностью за свой труд. Он работал в механических мастерских некоего герра Штольца с пятнадцати лет, а до него у отца герра Штольца работал его отец. Все изменила раскатившаяся по всей Европе война. «Герр Штольц и сын» согласились с тем, что Германия жаждет разумных жертв от всех своих сыновей и решили не противоречить этому. Это не смотря на то, что и Штольцы, и Адлеры состояли с самого сначала в социалистической партии. Пришлось в качестве первой и необходимой жертвы отказаться от этого публично. Но так сделали многие, если даже не все! Следующей жертвой стало сокращение рабочих мест во имя, напротив, расширения казарм. В этом тоже присутствовала своя логика, хотя она довольно противно поддерживалась пропагандистским лаем нацистов.