Тихий солдат

Павел поднялся наверх, захлопнул за собой дверь и, поколебавшись немного, задвинул щеколду на прежнее место. Пальцы ног больно свело в узких сапогах, он опять поморщился, сел на грубую табуретку, замеченную им под одним из разделочных столов, и стал деловито оглядываться. Его взгляд остановился на белых, не очень чистых шторах, свисавших с ближайшего к нему окна. Он резво поднялся, подошел к окну, выглянул во двор и тут же решительно сорвал шторы.

Тарасов снял с крючка один из разделочных ножей, разложил шторы на грубой поверхности стола, исцарапанной когда-то поваром вдоль и поперек и, взглянув сначала на свои ноги, будто примеряясь, решительно провел клинком по ткани, потом еще раз и еще раз. Павел сложил несколько широких полос в две ровные стопки.

– Сгодится на первое время…, а там возьмем новые портянки у старшины… Заодно и сапожки обменяем, – проворчал он, уселся на ту же табуретку и, морщась, стал стаскивать с ног сапоги.

На кухню вошел старый литовец и удивленно замер на пороге. Павел поднял на него глаза, держа в руках уже снятые сапоги и шевеля покрасневшими пальцами ног.

– Здорово, дед! – сказал Павел как можно веселее, – Как спалось?

– Спасибо, господин солдат…

– Слышь…, ты этому…Альфреду…дай пожрать чего-нибудь, а то он плачет. И на двор его своди… Не! Лучше…передай этим…которые с капитаном. А то сбежит еще! Потом скажут, я подговорил.

Павел повертел в руках обрезанные шторы и задумчиво спросил литовца:

– А у вас портянок-то лишних нет?

– Что?

– Ну, портянок…, видишь, сапогами разжился, а портянок-то новых не захватил. Мои совсем рваные уж были, я их еще вчера утром выкинул… Обмотками закрутил ноги, прежде чем к вашим идти…ну, к немчуре…, а теперь какие же обмотки?

– Как закрутил? – Литовец никак не мог сообразить, о чем говорит этот странный русский.

– Умеючи…, думал, вернусь назад, другие возьму… А то уж больно торопились тогда…

Павел начал старательно обматывать ноги изрезанными шторами. Потом осторожно, придерживая кончики штор пальцами, стал протискивать ногу в сапог. С великим трудом ему это удалось. Потом он повторил то же самое с другой ногой. По-прежнему сильно морщась, поднялся, постучал каблуками о пол и, тяжело вздыхая, прошел мимо молчавшего в растерянности литовца в коридор, ведущий в большой каминный зал.

Сверху, по лестнице, не торопясь, спускался капитан. Павел, увидев его, остановился. Капитан медленно повернул в его сторону голову и тут же крикнул куда-то себе за спину:

– Клопин, твою мать! Где задержанный? Сбежал?

Послышались торопливые шаги по верхнему этажу и испуганный, взвинченный голос Клопина:

– Никак нет, товарищ капитан! Не мог он! Я всю ночь его стерег, четное слово, товарищ капитан! По нужде на минутку утром только отлучился… Никто ж не сменил! А он, гад, воспользовался! Я его найду сейчас!

– Поздно! – криво ухмыльнулся капитан, – Я его сам нашел… Погляди-ка, Клопин, он у тебя сапоги-то не стянул, пока ты бодрствовал у его опочивальни?

Клопин в этот момент появился на верхней ступени, в пяти шагах от капитана, и пригнулся, чтобы посмотреть вниз.

– На мне сапоги, товарищ капитан! Вот же они! – Клопин ударил каблуками по ступеньке.

Капитан презрительно стрельнул в него глазами, потом перевел взгляд на Павла, с демонстративным спокойствием стоявшего внизу. Он был стреляным воробьем, чтобы горячиться от издевательских капитанских шуток.

Павел надменно сморщился и смачно плюнул себе под ноги, потом неторопливо растер плевок носком сапога. Капитан наблюдал за этим так, будто изучал повадки зверя – на лице у него была ясно написана и заинтересованность охотника, и строгость дрессировщика. Злости не было, как не могло быть и добродушия. Капитан, по-видимому, был всегда таким, каким создала его природа. Тарасову вдруг пришло в голову, что он особой породы человек, которому не ведомы обычные человеческие чувства, и что предал он тогда своих не потому что трусил или боялся чего-нибудь, а потому что так ему было нужно и потому что это нисколько не противоречило его представлениям о жизни. Вот и теперь, посмеиваясь над Тарасовым и над Колпиным, он не разделял их для себя – они были одушевленными игрушками, которые следует использовать так, как это необходимо в настоящий момент.

«Фашист! – подумал Павел, – Да он просто обыкновенный фашист! И не немец даже, а как-будто свой! Немецкий солдат, которого я разул только что, куда лучше его, гада! А ведь солдат – самый что ни на есть немец. Вот, значит, как! Надо сдать капитана нашим или лучше убить, потому что иначе потом придется с ним рядом всю жизнь дома жить. С фашистом! С предателем! Неважно, совсем рядом или просто в одной стране, в одном городе… Это ж нельзя так! И Куприянов приказал… Но как! Вон их сколько…!»

Капитан опять покосился на Клопина и опустил глаза к его сапогам. Потом вдруг подмигнул ему и смешно скривился.

Клопин, наконец, понял, что разыгрывают не столько его, сколько Тарасова, и довольный этим, подобострастно захихикал. Но капитан вдруг рявкнул как старый унтер: