"- Прихожу я вчера утромъ, барышня, къ генералу со счетами… Онъ, знаете, обыкновенно, проглядитъ счеты, подпишетъ, да и отправитъ меня въ контору. А тутъ онъ, вижу, отложилъ книжку мою въ сторону, куритъ и глядитъ на меня. "Сынъ вашъ", говоритъ, "сегодня уѣзжаетъ?" — "Сейчасъ уѣзжаетъ", говорю; "и экипажъ, и подвода за вещами присланы изъ Новоселовъ". Генералъ поглядѣлъ на меня опять. "Надѣюсь," говоритъ, "что онъ сюда не вернется." Мнѣ, знаете, сначала и не-въ-домевъ. "Да-съ," говорю, "онъ нанялся у господина Грайворонскаго, по контракту." А батюшка вашъ, вижу, за ухо начинаетъ себя дергать. Плохо, думаю, и замолчала. "Не-зачѣмъ ему пріѣзжать сюда," говоритъ онъ. "Захотите повидаться, можете къ нему во всякое время въ Новоселки съѣздить. Поняли?" У меня ноги такъ и подкосились. Чѣмъ это провинился сынъ мой? хочу спросить, и не посмѣла. Сами знаете, съ батюшкой съ вашимъ не разговоришься иной разъ. Всталъ онъ, прошелся по комнатѣ и приказываетъ мнѣ послать къ нему сейчасъ Андрея. Вышла я ни жива, ни мертва; прихожу въ Андрюшѣ; вижу, уносятъ его кое-какія вещи, а самъ онъ сидитъ на чемоданѣ посередь горницы, лицо руками закрылъ, не слышитъ, что я пришла. Жаль мнѣ такъ его стало, скажу вамъ, Надежда Павловна! Вижу, очень тяжело ему уѣзжать. "Андрюша," говорю, "ступай, генералъ тебя требуетъ." Онъ какъ вскинется вдругъ: "Что я ему холопъ что-ли? Какое онъ имѣетъ право меня требовать?" Однако ничего, вскочилъ и пошелъ. Я за нимъ, — тревога меня, знаете, разбираетъ, какъ бы онъ хуже еще, не дай Богъ, не осердилъ генерала. Приходимъ; вошелъ онъ въ кабинетъ, а я въ гардеробной осталась, сквозь стеклянную дверь все оттуда видно, да и дверь не вплоть притворена. Слышу, говоритъ ему генералъ: "Передала тебѣ мать мое приказаніе?" — "Нѣтъ, ничего она мнѣ не передавала". — "Такъ вотъ тебѣ мой приказъ: въ Рай-Воздвиженское не ѣздить". — "А это почему?" спрашиваетъ мой-то. И такъ смѣло, знаете, прямо въ очи батюшкѣ вашему глядитъ. Мать Пресвятая Богородица! думаю, что это будетъ? Павелъ Васильевичъ смотрятъ на него; а онъ ничего, глазъ своихъ не опускаетъ. "Не понимаешь?" — "Не понимаю", говоритъ. Не понимаю и сама я, барышня, а только вижу — бѣда! За притолку даже ухватилась, ноги не держатъ. А батюшка вашъ поближе въ нему ступилъ и глухо эдакъ, знаете: "Надеждѣ Павловнѣ", говоритъ, "ты какія рѣчи держалъ?" Гляжу, Андрюша мой въ лицѣ перемѣнился, годовой тряхнулъ, точно дрожью его проняло. "Говорилъ, что чувствовалъ", отвѣчаетъ, и все такъ же дерзко на Павла Васильевича уставился. Батюшка вашъ блѣдный даже весь сдѣлались, однако попріудержалъ себя, вижу. "Такъ вотъ за это чувствованье!" только и сказали, и повазываютъ это ему рукой: уходи, молъ, прочь… А онъ нѣтъ, стоитъ, не двигается. Да вдругъ и понесъ. "Вы", говоритъ, "меня какъ пса отсюда выгоняете! Такъ я вамъ на прощанье скажу, что чувство свободно, что воленъ я любить вашу дочь, и никакая, говоритъ, сила въ цѣломъ мірѣ не можетъ заставить меня не любить ея!" Да къ тому еще, барышня, что вздумалъ прибавить? "И она", говоритъ, "вольна любить меня, коли заговоритъ въ ней сердце. Вы сами постарались сдѣлать изъ меня ей равнаго", — это онъ, безстыжій, насчетъ своего воспитанія укоряетъ генерала-то, — "за что, впрочемъ", говоритъ, "я теперь не благодарить, а проклинать бы васъ долженъ!…" Вы что про эти слова скажете, Надежда Павловна? прервала себя Настасья Савельевна, принимаясь снова плакать.
"- Что же батюшка? спрашивала я, чувствуя, какъ лихорадочный жаръ подымался у меня отъ груди въ головѣ и искры прыгали въ главахъ.,