«Только между женщинами». Философия сообщества в русском и советском сознании, 1860–1940

В первом разделе настоящей главы рассматриваются три линии дружбы, с детства связывающей героинь романа. Эти отношения позволяют установить определенные закономерности: постепенно, пока девочки растут и взрослеют, влияние общества и различия в материальном положении подтачивают и губят их дружбу. Здесь отчетливо просматривается параллель с рассуждениями о трех возрастах человека, о которых Толстой много позже напишет в трактате «Царство Божие внутри нас» (1893): в детстве и юности человек сосредоточен на своих личных потребностях, затем наступает пора, когда он испытывает наибольшее давление общества, и наконец, в зрелые годы он устремляется к божественному[176]

. Хотя дружба между девочками и придает наибольшее поэтическое обаяние жизни большой дворянской семьи, угасание этой дружбы говорит о том, что Толстой считал более верным средством духовного и интеллектуального созревания не семейные обязательства, а избирательное сродство. Выясняется, что детские дружбы обречены: для них пагубны и ход времени, и те условия зависимости, которые они порождают. Второй раздел главы посвящен, для сравнения, мужским дружбам, изображенным в романе, чтобы разъяснить те отношения, которые Толстой надеется установить с читателями и обозначить препятствия для дружбы, возникающие из‐за философских поисков самостоятельности. В последнем разделе главы подробно рассматривается вопрос о том, что именно создает предпосылки для «страстной и нежной дружбы» между Наташей и Марьей и что это означает в предлагаемой Толстым философии человеческой общности.

«Ближайший с детства друг»

Переписка между княжной Марьей и Жюли Карагиной, ее «ближайшим с детства другом», откровенно навеяна сентиментальным эпистолярным романом Руссо — настолько, что это очевидно даже для отца Марьи: князь Болконский насмешливо спрашивает дочь, от кого она получила письмо — «От Элоизы?» Кроме того, девушки переписываются по-французски, а это — в контексте сквозной для романа Толстого темы русского национализма — уже признак фальши. Риторика писем подруг отражает совсем разные чувства[177]

. Жюли просто подражает слогу эпистолярных романов, и ее приязнь к Марье — прежде всего дань риторической условности, тогда как Марья отдается дружбе всей душой. Жюли пишет:

Милый и бесценный друг, какая страшная и ужасная вещь разлука! Сколько ни твержу себе, что половина моего существования и моего счастия в вас, что, несмотря на расстояние, которое нас разлучает, сердца наши соединены неразрывными узами, мое сердце возмущается против судьбы, и, несмотря на удовольствия и рассеяния, которые меня окружают, я не могу подавить некоторую скрытую грусть, которую испытываю в глубине сердца со времени нашей разлуки[178]

.

Хоть Жюли и уверяет подругу в соединении их сердец «неразрывными узами», о пустоте этих слов свидетельствует затесавшееся сюда же упоминание об «удовольствиях и рассеяниях». Когда она доходит до конца второго предложения, весь ее страх и ужас уже улетучился и превратился в «некоторую скрытую грусть». В дальнейшем Толстой разоблачает эпистолярное притворство Жюли, показывая, как легко она меняет пристрастия. Выйдя замуж и унаследовав состояние, Жюли забывает о своей сентиментальной эпистолярной дружбе и предается новой моде — романтическому патриотизму, а о подруге задумывается лишь мимоходом и с запозданием.