«Только между женщинами». Философия сообщества в русском и советском сознании, 1860–1940

Иное дело — Марья: подлинные чувства, которые она испытывает от переписки с подругой, меняют ее даже физически. После прочтения письма «лицо ее, освещенное ее лучистыми глазами, совершенно преобразилось»[179]. Письма самой Марьи не являются подражанием сентиментальным эпистолярным романам — в них сквозят христианская любовь и благочестие. Читателю открывается истинная душа Марьи, ее кротость и чистосердечие — черты, которых лишена Жюли. А еще она высказывает некоторые из важнейших для романа истин: так, она уверяет Жюли в том, что у Пьера всегда было «прекрасное сердце», сетует на искушение богатством, отвергает мистицизм в религии и видит в смерти «промысел Божий». Хотя Марья, похоже, не вполне сознает искусственность всего, что пишет ей Жюли, сама она обращает внимание на преувеличение в ее письме: «Вы жалуетесь на разлуку, что же я должна была бы сказать, если бы смела

, — я, лишенная всех, кто мне дорог?»[180] Княжна, живущая вдали от света и наделенная «лучистыми глазами», которые показывают внутренний свет ее души, олицетворяет искренность и самоотречение. Крайний индивидуализм ее отца и брата, как и притворство ее компаньонки-француженки, мамзель Бурьен, еще больше подчеркивают одиночество Марьи. Лишь в диалоге с Наташей княжна сможет наконец найти свой путь к взрослой жизни и счастливому браку.

Наташа и Соня еще совсем юными девочками строят свою дружбу с оглядкой на сентиментальные образцы и ясно сознают, какие роли в обществе отведены им и в настоящем, и в будущем. Словно для того, чтобы наглядно показать, какие ограничения навязывает общество девичьей дружбе, Наташа говорит брату:

Ты знаешь, что Соня мой друг, такой друг, что я руку сожгу для нее. Вот посмотри. — Она засучила свой кисейный рукав и показала на своей длинной, худой и нежной ручке под плечом, гораздо выше локтя (в том месте, которое закрыто бывает и бальными платьями), красную метину[181].

Этой, казалось бы, спонтанной готовностью прижечь себе руку Наташа желает доказать Соне, что она понимает, как больно ей находиться в семье Ростовых в положении бедной родственницы. Однако ее поступок отнюдь не демонстрирует радикальной солидарности с Соней против жестокостей сословных различий. Идя на такой шаг, Наташа не забывает о навязанных светом правилах соревнования между девушками: ожог не должен отвлекать внимания от красоты ее тела в бальном платье. В четырнадцать лет Наташа уже прочно усвоила, что ее тело должно соответствовать культурным требованиям русского общества 1805 года (каким его представлял Толстой, когда писал свой роман полвека спустя). Поэтому, даже надевая открытое платье (сам Толстой неоднократно обращает внимание на эту моду, говоря об «обнаженной» груди Элен), Наташа старательно прячет эту детскую сентиментальную выходку. Эта-то осмотрительность и указывает на пределы дружбы: разница в общественном положении подписывает приговор ее дружбе с Соней.

Отношения девочек еще и укрепляет существующие между ними социальные различия, помогая им не нарушать положенные границы. Наташа и Соня предоставляют друг другу спасительную отдушину, куда можно выплеснуть потенциально «преступные» желания, и в то же время контролируют поведение друг друга. В точности как позднее, при куда более драматичных обстоятельствах, Соня спасет Наташу от бегства с Анатолем Курагиным, сейчас Наташа утешает Соню, безнадежно влюбленную в Николая.

— Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. — И она целовала ее смеясь…

Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот-вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.

— Ты думаешь? Право? Ей-богу? — сказала она, быстро оправляя платье и прическу.

— Право! ей-богу! — отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос[182].