«Только между женщинами». Философия сообщества в русском и советском сознании, 1860–1940

Во втором томе «Войны и мира» судьбоносная встреча между князем Андреем и Пьером, который навещает старого друга в его поместье, дает Толстому повод изложить свои философские мысли о преградах, мешающих человеческому единению, и о трагедии разобщенности. В чем-то эта сцена предвосхищает беседу о природе любви и добра между Стивой Облонским и Константином Левиным в Английском клубе в начале «Анны Карениной» — ту встречу, которую Донна Орвин, разъясняя ее смысл, назвала «симпосием»[198]. Пьер и Андрей убежденно излагают каждый свою позицию, по-настоящему не слушая друг друга. Пьер, видя, как угнетен Андрей недавней смертью жены, пытается утешить его той философией единения, к которой он сам пришел благодаря общению с масонами. Вот что он говорит ему:

На земле, именно на этой земле (Пьер указал в поле), нет правды — все ложь и зло; но в мире, во всем мире есть царство правды, и мы теперь дети земли, а вечно — дети всего мира. Разве я не чувствую в своей душе, что я составляю часть этого огромного, гармонического целого? Разве я не чувствую, что я в этом огромном бесчисленном количестве существ, в которых проявляется божество, — высшая сила, как хотите, — что я составляю одно звено, одну ступень от низших существ к высшим?[199]

Андрей нетерпеливо навешивает ярлык на жаркие увещания Пьера, из которых выше приведен лишь отрывок, и будто отмахивается: «Да, это учение Гердера». Сам Андрей противопоставляет этой чужой премудрости — которую, как ему кажется, Пьер просто бездумно повторяет — сокрушающую силу самого невыразимого человеческого опыта:

Я говорю только, что убеждают в необходимости будущей жизни не доводы, а то, когда идешь в жизни рука об руку с человеком, и вдруг человек этот исчезнет там в нигде, и ты сам останавливаешься перед этой пропастью и заглядываешь туда. И я заглянул…[200]

Если Пьер — через посредство Гердера — постулирует связь и единство каждого человека с «гармоническим целым», то Андрей представляет неизбежное исчезновение всех человеческих уз в миг смерти и непознаваемость того, что находится по ту сторону земного существования. «Царству правды», о котором говорит Пьер, он противопоставляет «пропасть». Смертность служит ему величайшим напоминанием об обособленности и ограниченности отдельного человеческого сознания. Он отказывается принимать утверждение Пьера о том, что правильным ответом на смерть была бы вера в «будущую жизнь» и в Бога, а значит, и в правду и добродетель: «Да, коли бы это так было!» В этом диалоге мы видим — в зародыше — не только противоречивое влияние рационалистической философии Просвещения и немецкого романтизма на русских интеллектуалов, но и тот глубокий след, который русский роман еще оставит в философской традиции ХХ века[201]. Мы видим экзистенциальный вызов, бросаемый смерти, и противостоящее ей стремление к единению, видим воплощение идей в самостоятельных (и словоохотливых) персонажах и влияние случая, обстоятельств и человеческой личности на эти идеи.