«Только между женщинами». Философия сообщества в русском и советском сознании, 1860–1940

Лишь много позже, когда Пьер сам переживет смерть близкого человека, к нему придет интуитивное понимание того единства, которое и противостоит смерти, и придает ей смысл[205]

. Для Пьера этот момент наступает, когда, попав в плен к французам, он знакомится с мудрецом из народа — Платоном Каратаевым. Крестьянский фатализм Платона и его равнодушие перед лицом неминуемой смерти помогают Пьеру понять, отчего Андрей противился его философии божественного единства, и одновременно дают ему ответ на мучивший его вопрос. Хотя Пьера совершенно убеждают слова Каратаева о том, что смерть есть возвращение к Божьей любви, он отдаляется от крестьянина, когда стремительный марш приближает его гибель. Когда тому оставалось жить уже считаные мгновенья, Пьер отвернулся от Каратаева, смотревшего на него «своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою»: «Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел». При виде смерти становятся ощутимы абсолютные физические пределы любой общности. После расстрела Каратаева Пьеру является похожий на откровение сон, в котором старый учитель-швейцарец показывает ему все ничтожество смерти в свете истинной природы человеческого единства:

«Постой», — сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.

— Вот жизнь, — сказал старичок учитель.

«Как это просто и ясно, — подумал Пьер. — Как я мог не знать этого прежде».

— В середине Бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез[206].

Лишь опосредованно, через сновидение, аристократический герой Толстого, получивший образование в Европе, оказывается способен постичь альтернативную картину мира, где не господствует самоопределяющийся современный субъект, где размыты границы между индивидуальными сознаниями и даже между жизнью и смертью. В этой альтернативе жизнь предстает не как существование отдельной личности — а как цельный водяной шар, внутри которого границы между отдельными сущностями, самостоятельными личностями и их сознаниями, являются лишь хрупкими — и проницаемыми — перегородками. Таким образом, обособленное человеческое «я» — не более чем бугорок, торчащий над поверхностью жизни, и границы этого «я» определяются его столкновением с другими отдельными сущностями: это взаимодействие может приводить или к уничтожению одного из них, или к их слиянию.