«Только между женщинами». Философия сообщества в русском и советском сознании, 1860–1940

Музыка играет так весело, бодро, и хочется жить! О, боже мой! Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живет теперь. О милые сестры, жизнь наша еще не кончена. Будем жить! Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем… Если бы знать, если бы знать![265]

Чехов отказывается наделять каким-либо смыслом сообщество трех сестер — он «демонтирует» их сестринство. Мы не можем разделить с Ольгой ее надежду на мученичество или на будущие радость, мир и счастье[266]

. Чебутыкин, продолжая читать газету, бормочет, как бы неумышленно отвечая на слова Ольги: «Все равно! Все равно!» Хоть Ольга и выражает надежду, что когда-нибудь их всех «помянут добрым словом», она понимает, что никак не сможет этого узнать. Кроме того, реплика Чебутыкина подсказывает зрителям, что Чехов тоже не считает, что ему

это известно, и не станет утверждать, будто ему не все равно. Ольга права — и нравственно права, — думая, что они могут теперь просто жить, не строя никаких планов и никак не оправдывая собственные страдания.

Обращаясь к прозе Чехова, мы лишаемся того визуального воплощения сообщества, представленного актерским ансамблем на сцене, которое в постановке Станиславского обретало форму единого живого организма. Зато проза позволила Чехову еще заметнее обозначить разрыв между отдельными людьми, между людьми и их средой, даже между людьми и животными. Во впечатляющих поздних произведениях Чехова, где он в резком критическом свете показывал, какой огромный экологический, социальный и экономический вред русскому сельскому укладу наносят индустриализация и деятельность тупого и косного царского правительства, начисто разрушается миф об общинном духе русских крестьян, который так воспевал Толстой. Здесь я рассматриваю рассказы «Бабье царство», «Мужики» (1897) и «В овраге» (1900), в каждом из которых опровергается миф о женском сообществе, но на его обломках ведутся поиски хоть каких-то человеческих связей.

Первое произведение, где, несмотря на все вышесказанное, можно было бы поискать следы сообщества, — это рассказ «Бабье царство», впервые напечатанный в «Русской мысли» в 1894 году. Однако, помня о чеховской поэтике скептицизма, уже по самому его названию можно заподозрить, что речь пойдет о чем-то тягостном. Главная героиня рассказа — Анна Акимовна, дочь бывшего рабочего, сделавшегося со временем фабрикантом. После смерти отца ей как единственной наследнице достались и доходная фабрика, и поместье. И в этом рассказе, и в написанном несколькими годами позже «Случае из практики» (1898) фабрика находится полностью в женских руках и хозяйством занимаются только женщины, — что вызывает в памяти и трудолюбивую швейную коммуну Веры Павловны, и тот ницшеанский образ фабрики как осуществленной женской мести мужчинам, что возникает в бессвязном монологе Позднышева в «Крейцеровой сонате» Толстого: «Миллионы людей, поколения рабов гибнут в этом каторжном труде на фабриках только для прихоти женщин»[267]. Чехов подрывает позицию идеологической уверенности — характерную что для Толстого, что для Чернышевского, — знакомя читателя вблизи с образом мыслей и жизненными обстоятельствами самих владелиц фабрик. Эти рассказы дают понять, насколько нелепы оба понятия: и о том, что женщины могли бы совершить революционные изменения в отношениях между рабочими, и о том, что женщины в ответе за все пороки капитализма. В рассказах Чехова женщины оказались во главе фабричного хозяйства волею случая, и к этой выпавшей им судьбе сами они относятся с глубоко противоречивыми чувствами. «Бабье царство» Анны Акимовны — разношерстное и многочисленное поголовье старых дев, калек и попрошаек, среди которых нет ни единой души, которая могла бы встать на ее уровень и помочь ей осознать свое место в мире. Если двадцатишестилетняя Анна Акимовна и оказалась во главе столь обширного хозяйства, это означало лишь то, что «старики уже умерли, а старухи в доме не имеют уже никакой власти и каждый может жить как угодно, не боясь, что с него сурово взыщут»[268]. От слухов о жульничестве и невыносимых условиях быта фабричных рабочих молодой женщине делается не по себе, но она примиряется с неизбежной несправедливостью промышленного капитализма.