«Только между женщинами». Философия сообщества в русском и советском сознании, 1860–1940

Получив сначала образование, а потом и наследство, Анна Акимовна поднялась над рабочей средой, в которой родилась и выросла, и отдалилась от некогда родного ей сообщества. Она горько жалеет о том, что бесповоротно вышла «из простой рабочей обстановки, где, если верить воспоминаниям, ей было так удобно и по себе». Свалившееся на нее богатство сделало ее «чужой» и «непонятной» для тех, кто помнил ее ребенком[269]. Ее занятия ставят ее особняком от других женщин ее возраста, которые сделались женами и матерями. Богатство позволяет ей — и даже требует от нее — перенимать повадки благородного сословия, но все это чуждо ей, она неспособна получать подлинное удовольствие от этой роскоши:

Казалось ей, что и это дорогое платье она надела неизвестно для кого и для чего. И ее уже, как это бывало во все праздники, стали томить одиночество и неотвязная мысль, что ее красота, здоровье, богатство — один лишь обман, так как она лишняя на этом свете, никому она не нужна, никто ее не любит[270].

Для Наташи Ростовой бальное платье — и необходимый, и неоспоримый знак символической системы, характерной для сообщества, к которому она принадлежит, оно ясно сообщает о ее статусе потенциальной невесты и о ее социальном капитале. Если Толстой остраняет для своего читателя эти общественные условности, то Чехов показывает, как Анна Акимовна сама отстранилась от той системы, которая наделяет смыслом и ее бальное платье, и ее саму. Ее «красота, здоровье, богатство» сделались иллюзорными, субъективными атрибутами, потому что у нее нет никого, кто бы наполнил их истинной ценностью.

Анна вспоминает о своем происхождении, когда смотрит на женщин и подростков, возвращающихся с соседних фабрик домой на праздники, и ей хочется вернуться в те дни, когда в ее жизнь еще не вторглись отношения, определяемые выгодой, вернуться в заветное «толстовское» место — материнскую кровать:

В морозном воздухе раздавались смех и веселый говор. Анна Акимовна поглядела на женщин и малолетков, и ей вдруг захотелось простоты, грубости, тесноты. Она ясно представила себе то далекое время, когда ее звали Анюткой и когда она, маленькая, лежала под одним одеялом с матерью…[271]

Материнская кровать — это идеализированное место абсолютной безопасности. Именно туда приходит Наташа в «Войне и мире», чтобы рассказать о том, что Денисов сделал ей предложение, и там же просит мать заверить ее в том, что все останется пока «так

». Это место, где ребенок еще не вполне отделился от родителей и еще не взял на себя ответственность независимой личности. А еще стремление Анны к «простоте, грубости, тесноте», которые ассоциируются для нее с материнской постелью, сближает этот идеализированный дворянский образ с картинами коммунального быта рабочих. Вот что дальше всплывает у нее в памяти:

…а рядом, в другой комнате, стирала белье жилица-прачка, и из соседних квартир, сквозь тонкие стены, слышались смех, брань, детский плач, гармоника, жужжание токарных станков и швейных машин, а отец, Аким Иваныч, знавший почти все ремесла, не обращая никакого внимания на тесноту и шум, паял что-нибудь около печки или чертил или строгал[272].

Освободившись от материальных оков своего рабочего происхождения, вместе с ними Анна утратила и связь с тем совместным и взаимозависимым опытом, который, судя по ее воспоминаниям, и определял сообщество ее детства — с его звуками, запахами и чувствами. Оказавшись теперь между сословиями, она чувствует себя чужой и низам, и верхам и потому не может наделить абсолютной ценностью ни элементы культуры, ни поступки, ни даже конкретные денежные суммы. Так, по ходу рассказа, действие которого происходит накануне Рождества, она тщетно пытается пристроить внезапно свалившиеся на нее полторы тысячи рублей, желая отдать их тому, кто больше всего в них нуждается.