«Только между женщинами». Философия сообщества в русском и советском сознании, 1860–1940

Отголоски интереса Чехова к «красоте исполнения» повести Толстого, пожалуй, можно найти в его собственных более поздних экспериментах с рамочными рассказами, к числу которых относятся «Бабы», «Ариадна» и «Крыжовник»: основное повествование или сводится на нет, или обретает условность — в зависимости от различных степеней сочувствия, испытываемого слушателями к рассказчику, и от физических обстоятельств рассказывания. Полемические идеи рассказчиков и их истории существуют не сами по себе: они привязаны к физическим телам людей и к их окружению, рассказ то и дело прерывается из‐за нетерпения или неодобрения слушателей или их телесных потребностей. В «Бабах», если патриархальный глава крестьянского семейства одобрительно отозвался на рассказ проезжего о наказании за супружескую измену, то его невестки, оставшись наедине после того, как мужчины ушли спать, выразили сочувствие и к наказанной женщине, и к ее сыну-сироте. В «Ариадне» слушатель принялся спорить с рассказчиком, а потом спор наскучил ему, и он назвал рассказчика «страстным, убежденным женоненавистником». Увидев, что тот не унимается, он просто «повернулся лицом к стенке», — и на этом рассказ закончился[351]. В «Крыжовнике» рассказ много раз откладывается: то кто-то раскуривает трубку, то припускает сильный дождь, то все участники долго и с удовольствием купаются, а когда история наконец рассказана, слушатели остаются недовольны

[352]. Сдержанный рассказчик Толстого, с одной стороны, вроде бы не оправдывает полностью взгляды Позднышева, а с другой, никак не пытается их опровергнуть. Отклики на произведения обоих писателей дают представление о том, как воспринимали читатели-современники их авторские позиции: Чехов у многих вызывал замешательство и раздражение, его упрекали в «равнодушии и беспринципности»[353]

. А вот читая Толстого, критики, напротив, тщетно надеялись, что в «Крейцеровой сонате» можно приписать «все доброе и мудрое» «знаменитому автору», а «все злое, порочное и глупое» — Позднышеву[354]. Кроме того, цензурное вмешательство в текст повести Толстого явно говорило о том, что в ее идеологическом посыле усматривали опасность.

Толстой положил конец раздумьям читателей, гадавших, насколько его собственные воззрения совпадают с поздышевскими, опубликовав «Послесловие» к нашумевшей повести[355]. В нем Толстой не только прямо провозгласил, что полностью разделяет взгляды Позднышева на половые отношения, на предупреждение беременности и на искусство, но и ясно дал понять, что это — не просто взгляды, а призыв к действиям, и подкрепил свои доводы религиозными соображениями. В этом и других полемических сочинениях той поры сам Толстой обосновывал идеи, уже высказанные в «Крейцеровой сонате». Поэтому не удивительно, что за 1890 год прежнее восхищение Чехова «Крейцеровой сонатой» развеялось, и особенно суровый отклик вызвало у него толстовское «Послесловие». Вот как он отреагировал на этот текст в письме Суворину от 8 сентября 1891 года: «Черт бы побрал философию великих мира сего! Все великие мудрецы деспотичны, как генералы, и невежливы и неделикатны, как генералы, потому что уверены в безнаказанности»[356]

. Как мы уже видели в третьей главе, в своих поздних рассказах Чехов решил как раз дать отпор деспотизму, грубости и неделикатности, так что в некотором смысле эти произведения вступают в диалог с «Крейцеровой сонатой».

В «Послесловии» Толстой уделяет некоторое место рассуждениям о том, как «исправить то зло», на которое было указано в «Крейцеровой сонате» (хоть и не берется рассуждать о природе самого этого зла), и тут-то выясняется неоднозначность его адресованных женщинам наставлений, которые можно толковать двояко[357]. В представлениях Позднышева о том, что женщины спасут Россию, не просматривается никакой внятной идеи относительно их самостоятельности в этом процессе. Призывая женщин подать пример и привести людей к более чистому, целомудренному обществу, он не предлагает им создать женскую организацию в духе «Лисистраты» или развязать мстительное насилие вроде того, что мерещилось чеховскому Васильеву. Напротив, в поздних произведениях Толстого заметно все возрастающее чувство тревоги из‐за независимости женщин и их сексуальной власти. В более ранних произведениях Толстого группы крестьянок воплощали здоровые страсти. В «Казаках» хоровод, который водят казачки, — стихийное выражение их свободного духа, а в «Анне Карениной» пение баб в поле кажется Левину подлинной сутью здорового отношения к страсти и к труду. А вот в рассказе «Дьявол» (1889) пляска девушек-крестьянок заново будит в главном герое те плотские страсти, которые, как ему уже казалось, он победил, и доводит его до самоубийства (или — в более позднем варианте того же рассказа, с другой концовкой, — заставляет его убить любовницу-крестьянку).