«Только между женщинами». Философия сообщества в русском и советском сознании, 1860–1940

Вячеслав Иванов в своем очерке 1910 года делает весьма верный вывод об идеализации женщин у Толстого: он отмечает, что «лика Дульсинеи» — идеализированного и воображаемого предмета возвышенной любви Дон Кихота — Толстой «вообще… не знает, а Альдонсу [крестьянскую девушку — реальный „прототип“ Дульсинеи] ему нужно только воспитать, исправить и сделать, при всей ее простоте и недалекости, все же доброю и благочестивою женщиной»[363]

. Толстой, отказавшись от своей прежней идеализации инстинктивной женской природы, не предложил женщинам взамен никакой духовной или эмоциональной роли. Если представить, что женщины вот так избавятся от сексуально детерминированных уз брака и материнства, им останется только сестринство — представляемое теперь как непосильно тяжкое сестринское бремя для всех. Однако Толстой — проявив еще больший нигилизм, чем Чехов, — по сути, обнулил идеалистический потенциал сестринства. Эта бесполая община — всего лишь пассивное отрицание, а не вестник какого-либо революционного, трансцендентного идеала.

Женская месть в рассказе Горького «Васька Красный»

В ранней прозе 1890‐х годов Максима Горького — впоследствии отца социалистического реализма и рупора советского государства — тоже не просматривалось особой надежды на преодоление разобщенности и замкнутости. Хотя Горький придерживался марксистской идеологии и в 1880–1890‐х годах активно участвовал в революционной популистской политике, что в 1889 году привело к его первому аресту, в его прозе того периода отчетливо просматриваются соображения, по которым массы внушали ему недоверие и страх. В рассказе Горького «Васька Красный» (написанном в 1899‐м, а напечатанном в 1900 году) о злобном вышибале-садисте из публичного дома высмеивается представление о якобы врожденной солидарности женщин или даже об этике элементарной заботы, не говоря уж о готовности откликнуться на призыв Толстого, мнившего, будто женщины, предавшись воздержанию и самоуничижению, возглавят когда-нибудь движение к «благу, добру, любви».

Возможно также, что рассказ Горького был напрямую навеян чеховским «Припадком», а именно — тем его абзацем, где говорится, что Васильев силился понять: что же такое публичный дом и что за люди там работают. Васильева вдруг охватывает антропологический интерес к этому русскому типу:

«Сколько должен пережить обыкновенный, простой русский человек, прежде чем судьба забрасывает его сюда в лакеи? Где он был раньше и что делал? Что ждет его? Женат ли он? Где его мать и знает ли она, что он служит тут в лакеях?» … Поглядев на его лицо, Васильев почему-то подумал, что человек с таким лицом может и украсть, и убить, и дать ложную клятву. А лицо в самом деле было интересное: большой лоб, серые глаза, приплюснутый носик, мелкие, стиснутые губы, а выражение тупое и в то же время наглое, как у молодой гончей собаки, когда она догоняет зайца. Васильев подумал, что хорошо бы потрогать этого лакея за волосы: жесткие они или мягкие? Должно быть, жесткие, как у собаки[364].

Из-за повышенной восприимчивости Васильева к чужой для него среде ему хочется ощутить ее всеми органами чувств, и его желание потрогать волосы вышибалы подменяет его желание лечь с проституткой. Первые два абзаца рассказа Горького, похоже, как раз и служат ответом на чувственный и повествовательный запросы Васильева. Рыжие волосы Васьки — вот одна из первых деталей, о которых Горький сообщает в своем подробнейшем описании внешности главного героя. Это длинное описание, занимающее первые два абзаца рассказа, наверное, вполне удовлетворило бы любопытство Васильева, но Горькому оно служит лишь предварением к более важным сведениям о Ваське: «Красным его звали товарищи, а девицы прозвали его Палачом, потому что он любил истязать их»[365]. Весь третий абзац посвящен подробному описанию Васькиных садистских наклонностей, которые едва ли рисовались воображению Васильева. Горький заходит гораздо дальше Чехова в деидеализации борделя и сообщает факты, которые недвусмысленно свидетельствуют о том, что изнутри это заведение — сущий ад. Вышибала Васька — не просто очередной русский «лишний человек», необъяснимым образом заброшенный в грешную среду, как то представлялось студенту из «Припадка»: он и сам — орудие насилия и угнетения.