Только море вокруг

Ночь, густая и тихая, лежала над городом и казалась сейчас не такою тревожной, как ночи первых военных лет. Самолеты противника больше не появлялись в архангельском небе: и людей для этого не хватало уже у гитлеровцев, и машины нужны были на других фронтах, над своей же землей, где хозяйничали теперь не их, а наши, союзнические летчики. И хотя светомаскировка по-прежнему соблюдалась строжайше, но чаще встречались прохожие на улицах, и смелее вспыхивали в темноте папиросные огоньки, и увереннее громче звучали людские голоса. Война шла к концу, да и англо-американские вооруженные силы вынуждены были, в конце концов, недавно высадиться в Нормандии на континент, и победа с каждым днем все быстрее шагала к Берлину.

— Слушай Даня, — сказал Алексей, — а что, «Микоян» и теперь считается еще военным кораблем?

— Нет, мы ходим под государственным флагом.

— Почему же ты носишь военную форму?

— Последние дни, — Арсентьев улыбнулся, — скоро опять в старую шкуру: торговых моряков начинают возвращать на суда.

— И с «Микояна» уйдешь?

— И с «Микояна». Васильич, у тебя найдется место для старого кореша?

Они приближались уже к Управлению пароходства, и Глотов ответил не сразу. Лишь остановившись у подъезда, он приблизил к Маркевичу свое лицо так, чтобы видеть в темноте его глаза, и, рассмеявшись, шутливо ткнул кулаком в живот:

— Дипломат! Ловкий ход придумал… Ладно сегодня же поговорю с Таратиным. Симакову после болезни на судне, небось, приходится нелегко. — И, обращаясь к Арсентьеву, спросил: — Пойдешь помполитом на «Коммунар»?

Глава третья

Добираться надо было далеко: «Коммунар» пришел не в Архангельск, как обещал Василий Васильевич, а в новый порт, перед самой войной выросший на берегу Белого моря, где одновременно строился и новый промышленный город. О приходе судна Маркевич узнал во второй половине дня и решил отправиться на пароход на следующее утро: все равно до ночи не добраться.

Глорочка уже знала о предстоящем отъезде отца и отнеслась к нему, как к неизбежному, с тихой грустью. Вскоре после обеда они с Анютой ушли к Нине Михайловне, дежурившей в госпитале, и Алексей остался в квартире один. Лег на диван в кабинете Глотова, попытался читать «Правду Севера», но прочитанное не задерживалось в сознании. Пришлось отложить газету и встать — до чего же противно такое безделье! Может, к Варваре Николаевне сходить, как обещал, проведать случайную знакомую? Нет и этого не хочется: ну о чем мне с ней говорить?

И опять вернулся мыслями к судну. Хорошо, что Василь направляет к нам Арсентьева. После долгой, тяжелой болезни Григорию Никаноровичу действительно не под силу и служебные обязанности его, и обязанности помполита. А Даня — лучше не надо. Как-то там Иглин, Закимовский, Коля Ушеренко Сеня Лагутин? Как Ефим Борисович, исполняющий сейчас обязанности капитана? Все ли у них благополучно, хорошо ли прошел рейс?

Маленькая квартира Готовых никогда не отличалась особенной шумливостью, даже при жизни Степаниды Даниловны. И сам старушка, и обе девочки предпочитали кухню всегда аккуратно прибранным «горницам». Будь Степанида Даниловна жива и Алексей, конечно же, чувствовал бы себя совсем по-другому. А так…

И потянуло к матросской матери — пусть не к живой, так хотя бы на ее могилу. Потянуло с такой непреоборимой силой, что Маркевич торопливо сунул в карман папиросы и спички, надвинул на лоб фуражку и выскочил во двор. Запер дверь, засунул ключ в условленное место, под крыльцом, и, плотнее прикрыв калитку, зашагал в сторону кладбища.

Вид кладбища поражал множеством свежих, недавних могил. Были среди них и большие, общие, скрывшие в себе целые семьи; были обычные, с оплывшими краями, еще не успевшие зарасти травой; были и совсем маленькие могилки детишек. И почти на каждой на сосновом столбике — дощечка с надписью, повествующей о том, что все эти люди погибли во время вражеских налетов на город. Сам не заметив, как это получилось, Алексей свернул на боковую аллейку и в конце ее остановился, сдернув фуражку с головы, возле могилы тщательно и любовно отделанной дерном. Долго стоял, не шевелясь и не спуская глаз с деревянной дощечки у изголовья:

Любовь Григорьевна

Ушеренко

Погибла в огне, во время

фашистской бомбардировки

в 1943 г.

Острая боль кольнула в сердце: Яков, Яков, Яшок-воробышок, друг дорогой и незабвенный! Сколько таких, как ты, отважных и мужественных, нашло свою гибель на суше и в море, сколько погибло таких, ни в чем неповинных, как твоя Люба, как погребенные здесь дети, которым только бы жить да жить! Скоро ли кончится эта проклятая война, каждый свой шаг устилающая человеческими жизнями? И у скольких еще, тоже ни в чем неповинных, отнимет она священное право жить и дышать?..

Медленно брел Алексей к другой, дорогой для него могиле.