Том 2. Стихотворения (маленькие поэмы)

Ф. Элленс предпослал ей «Предисловие», где, в частности, отметил, что в «Исповеди хулигана» «звучат два мотива — резкий и нежный: то поэт бушует как ураган; то шелестит, как утренний ветерок в молодой листве. Это неосознанные проявления основных черт его поэтической натуры. Здесь мы видим яркое выражение его чувств: он их воспевает, поет, извергает и мурлыкает со звериной энергией и грацией. <...> Часть этого творения Есенина обращена в прошлое по своим истокам, хотя по своему выражению очень современна, а по стилю изложения сугубо интимна» (пер. Е. Н. Чистяковой. — Газ. «Русь святая», Липецк, 1994, 14–27 апреля, № 13–14, с. 12).

Примерно в то же время Есенин познакомился с Фернаном (полное имя — Фернан Жак Поль) Дивуаром, французским поэтом, теоретиком балета и журналистом, который впоследствии, по словам современника, «часто встречался с С. Есениным в Париже» (ИМЛИ, ф. А. Б. Гатова). Ф. Дивуар, прочитав сборник «Confession d’un Voyou» еще до выхода в свет, назвал поэзию Есенина «свежей, деревенской, грубой, которая еще не имеет аналогии у нас» (газ. «L’Intransigeant», 1922, 27 сентября; подпись: Les Treize; вырезка — Тетр. ГЛМ). 7 октября 1922 года в той же газете появился его краткий отзыв об уже вышедшей книге Есенина (вырезка — Тетр. ГЛМ).

В сборнике «Anthologie de la Nouvelle Poésie Française» (Paris, 1924, p. 214–215) Ф. Дивуар дал первую публикацию своего стихотворения «Essenine» («Есенин»), эпиграфом к которому были взяты строки «Исповеди хулигана» («...сын ваш в России // Самый лучший поэт!»):

Мужик, великий поэт сумасбродной Руси,простой, как сталь топора.Смешно тебе, хулигану, гуляке,что можно песни продать и щегольнуть во фраке,

и с жаром завзятого озорникаговоришь про коров, про запах молока.Смеешься, пьянеешь, в глазах задор:«Я — вор!»Хорошо на сеновале, когда темно,тянуть, как из вымени, жаркое вино,Запах коров так свеж и прост.

А я ученый и многое знал,о чем ты, счастливец, и не слыхал,а у меня ко всем сокровищам людейзвонкая связка поддельных ключей.Не чувства, не мысли у меня,а жеманство дряхлеющей принцессы.Сколько богатств расточаю, скорбя,

чтоб найти настоящую мысль, в цвету.Сколько богатств сжигаю, скорбя,чтобы раскрыть настоящую мысль, в цвету.О, как мне похитить у тебятвоих корови твою простоту!

(в кн.: «Запад и Восток: Сб. Всесоюзного общества культурной связи с заграницей. Книга первая и вторая». М., 1926, с. 71, перевод Б. А. Песиса; эпиграф перед текстом перевода отсутствует).

Не погребав — не побрезговав.

Возвращение на родину

Кр. новь, 1924, № 4, июнь-июль, с. 125–127; Ст₂₄; Р. сов.; Стр. сов.

Черновой автограф ст. 26–94 — РГАЛИ; на первом его листе — авторская помета: «1.VI.24». Авторизованные машинописи первоначальной редакции — ГМЗЕ и РГАЛИ.

Печатается по наб. экз. (вырезка из Стр. сов.) с уточнением строфического деления по другим источникам. Датируется в соответствии с пометой на автографе РГАЛИ. Дата в Собр. ст., 2 — 1924.

В конце мая 1924 г. Есенин (впервые после своего зарубежного путешествия) провел несколько дней в родном селе. «Возвращение на родину» отразило свежие впечатления от этой поездки.

Вскоре после написания поэмы Есенин не раз читал ее в кругу друзей: об этом вспоминали И. В. Грузинов (Восп., 1, с. 357) и В. И. Эрлих (Восп., 2, 323).

В. А. Мануйлов, слушавший «Возвращение на родину» в клубе имени Сабира (Баку), где Есенин выступал 3 октября 1924 года, так описывал свои впечатления: «Особенно запомнилось со всеми характерными есенинскими интонациями чтение стихотворений “Возвращение на родину” и “Русь советская”. Но как графически передать его лукавую иронию, а может быть, и чуть-чуть пренебрежительную насмешку, иногда даже озорство, звучавшие в едва уловимых модуляциях его голоса? Все это будто сейчас звучит в слуховой памяти <приведен фрагмент от строки “Ах, милый край!” по строку “Я этих книг, конечно, не читал” с написанием слова “конечно” как “ка-нешно”, слова “разводит” как “разво-о-одит” и слова “Энгельсе” как “Енгельсе”>. В зависимости от настроения и обстоятельств одни и те же стихи Есенин читал по-разному. В клубе Сабира в концовке “Возвращения на родину” не столько чувствовалось сожаление, сколько поддразнивание, подзадоривание некоторых требовательных критиков, сидевших в первых рядах» (Восп., 2, 180–181).