Том 2. Стихотворения (маленькие поэмы)

Конечно, современники поэта размышляли не только над образной структурой поэмы Есенина. Н. Н. Асеев, например, попытался описать, как рождались «Кобыльи корабли» из самой жизни — как поэта, так и общества: «Поэт был там. Ему виднее. В правдивости попыток отобразить искаженные гневом и болью черты мученического лика народа мы не сомневаемся <...>. Порой кажется, что все уже кончено. <...> Ибо слишком велика тяга взятого на себя подвига “не поднять камня <в> ближнего своего”, когда так близка утеха озлобления, отъединения от всего живого.

И вот, не находя возможным войти в толпу жизни, “быть со всеми”, поэт все же не уходит в глубину индивидуального самосозерцания, — нет, он ищет выхода в более широкие просторы песенных исканий. “Буду петь, буду петь, буду петь” — заклинает он самого себя <...>. Мудрость такого познания умиротворяет вспышки страстного отчаяния, огненными языками лижущего сердце поэта... <...>

Поэтому, как бы ни были устрашающи сами по себе стихи Есенина по своей странной мрачности, по своему почти апокалипсическому пафосу, боли, мы не боимся, а радуемся за поэта, сумевшего “неожиданно громко” запеть среди подавленности и тишины великого искушения страны <...>. Запеть хотя бы хриплым голосом, голосом сведенной судорогой муки и страха, но сумевшим и в этом страхе и в этой муке выпеть самому себе существенный приговор истинного поэта:

Если можно о чем скорбеть —Значит, можно чему улыбаться»

(газ. «Дальневосточная трибуна», Владивосток, 1921, 12 февраля, № 16). С Н. Н. Асеевым, по существу, соглашался И. Г. Эренбург. Процитировав (неточно) предпоследнюю строфу поэмы, он писал далее: «Этим все оправдано, и видно, далеко средь голодных и угрюмых, средь ругающихся матерью и ползающих перед богачевским окладом на брюхе — идет Любовь голая, пустая, которой ничего не надо, Любовь, ожидаемая тщетно разумными хозяевами и приходящая только к самосжигателям и блаженным погорельцам» (журн. «Новая русская книга», Берлин, 1922, № 1, январь, с. 18; вырезка — Тетр. ГЛМ).

Вульгарно-социологическая критика тоже сказала свое слово о «Кобыльих кораблях», пером Г. Ф. Устинова упростив и исказив смысл некоторых строк поэмы: «...мелкобуржуазная оппозиционность наиболее ярко сказалась в стихах деревенского поэта С. Есенина (“Кобыльи корабли” и ряд других более мелких стихотворений, написанных в 1918–20 гг.) <...>. Очень характерно, что в начале октябрьской революции мелкобуржуазные поэты (тот же Есенин, Мариенгоф и др.) <...> пели славу революции, потому что еще не понимали, кому и чему она угрожает. Но как только пролетариат победил крупную активную воинствующую буржуазию и положил на обе лопатки мелкую буржуазию деревни и города, эти поэты принесли ей свое меланхолическое раскаяние. Тот же Есенин одним из первых написал:

Видно, в смех над самим собойПел я песнь о чудесной гостье,

т. е. о революции. Позднее эта меланхолия сменилась мрачным пессимизмом. <...> Конечно, ни Есенина, ни Шершеневича, ни Мариенгофа нельзя назвать “белыми” поэтами. Но их поэтическая школа, их творчество этого периода глубоко чуждо пролетариату» (газ. «Известия ВЦИК», М., 1923, 29 июля, № 169; то же — в его кн. «Литература наших дней», М., 1923, с. 62–63).

На другой день после гибели поэта (в статье «Сергей Есенин и его смерть») Г. Ф. Устинов, назвав «Кобыльи корабли» «самой неудачной» поэмой Есенина того времени, счел уместным подчеркнуть, что в ней автор «кричал большевикам:

Веслами отрубленных рук

Вы гребете <так> в страну грядущего»

(«Красная газета», веч. вып., Л., 1925, 29 декабря, № 314).

В бытность Есенина за границей французский перевод поэмы, исполненный Ф. Элленсом и М. Милославской, был опубликован в журнале «Le Disque vert» (Брюссель, 1922, № 4, август); затем в том же переводе поэма вошла в книгу Есенина «Confession d’un Voyou» («Исповедь хулигана», Париж, 1922; 2-е изд., 1923).

Звери, звери, приидите ко мне... — Парафраза из Библии («Идите, собирайтесь, все полевые звери, идите...» — Иер. XII, 9).