Том 2. Стихотворения (маленькие поэмы)

Третья главка «Сорокоуста» действительно оказалась тогда в фокусе критики. О ней писали А. Е. Кауфман (журн. «Вестник литературы», Пг., 1921, № 11, с. 7; подпись: А. Евгеньев) и И. Г. Эренбург (в его кн. «Портреты русских поэтов», Берлин, 1922, с. 83–84; вырезка — Тетр. ГЛМ), П. С. Коган (Кр. новь, 1922, № 3, май-июнь, с. 256; вырезка — Тетр. ГЛМ) и А. К. Воронский (Кр. новь, 1924, № 1, январь-февраль, с. 278), В. Л. Львов-Рогачевский (в его кн. «Новейшая русская литература». 2-е изд., испр. и доп., М. (обл.: М.–Л.), 1924, с. 317) и Ф. А. Жиц (Кр. новь, 1925, № 2, февраль, с. 282; вырезка — Тетр. ГЛМ), И. Н. Розанов (журн. «Народный учитель», М., 1925, № 2, февраль, с. 113–114; подпись: Андрей Шипов) и Б. Маковский (газ. «Полесская правда», Гомель, 1925, 17 мая, № 111; вырезка — Тетр. ГЛМ). Так, И. Г. Эренбург писал: «Тщетно бедный дуралей жеребенок хочет обогнать паровоз. Последняя схватка и ясен конец. Об этой неравной борьбе и говорит Есенин, говорит, крепко ругаясь, горько плача, ибо он не зритель. <...> Где, как не в России, должна была раздаться эта смертная песня необъятных пашен и луговин?» По поводу этих же строк А. К. Воронский заметил, что «его <Есенина> антимашинный лиризм поднялся до неподдельного пафоса».

В четвертой главке поэмы «отчаяние побежденной деревни» (И. Н. Розанов) послышалось также И. Г. Эренбургу (журн. «Новая русская книга», Берлин, 1922, № 1, январь, с. 17–18; вырезка — Тетр. ГЛМ), Г. Лелевичу (журн. «Октябрь», М., 1924, № 3, сентябрь-октябрь, с. 181–182; вырезка — Тетр. ГЛМ), Б. Маковскому (цит. выше), И. Т. Филиппову (журн. «Лава», Ростов-на-Дону, 1925, № 2/3, август, с. 69–70), В. А. Красильникову (ПиР, 1925, № 7, октябрь-ноябрь, с. 119).

Что до эпатирующего зачина «Сорокоуста», то критики оказались к нему снисходительнее, чем первые слушатели поэмы. Эльвич (нераскрытый псевдоним) так обосновывал появление этих строк (со ссылкой на самого автора): «На мой вопрос о причине пристрастия к “крепким словцам” огненно-талантливый Сергей Есенин объяснил:

— Хочется бросить вызов литературному и всяческому мещанству! Старые слова и образы затрепаны, нужно пробить толщу мещанского литературного самодовольства старым прейскурантом “зарекомендованных” слов: отсюда выход в цинизм, в вульгарность, отсюда моя радость тому,

когда ветер весенний дразнится

и всыпает вам в толстые задницыокровавленный веник зари.

(Сорокоуст)

Здесь не простое литературное “озорство” и “баловство” (вообще говоря, очень близкое С. Есенину): здесь и муки слова и жажда меткого, пусть как угодно грубого всеопределяющего слова-выстрела, хотя вызов мещанству тут слишком часто обращается в вызов всякому здоровому художественно-артистическому вкусу, а жажда оригинальности — в актерское оригинальничанье, если не в мальчишеское кривлянье.

И эта нарочитая вульгаризация имеет в русской литературе свою почтенную традицию: вспомните хотя бы, какие словечки и коленца пускал в ход А. С. Пушкин...» (журн. «Художественная мысль», Харьков, 1922, № 10, 22–30 апреля, с. 7).

Размышляя над «Сорокоустом» в контексте творчества Есенина, предшествующего этой поэме, Г. Ф. Устинов писал: «Есенин пришел в город почти мальчиком. Его старое деревенское бытие в новой городской обстановке подверглось трагическим изломам, изломам до боли, до мучительного страданья. И Есенин возненавидел за эту боль “бездушный город”, он почувствовал, что этот бездушный город оказался сильнее его души — души полной и вполне организованной, хотя бы в той же ее непримиримой анархичности. Эта битва продолжалась долго — несколько лет. Для поэта это — большой срок. И кончилась или начинает кончаться — победой города, которую признает и сам Есенин и которую он блестяще выразил в своей поэме «Сорокоуст». Сорокоуст — это отходная по всей старой жизни, полное признание победы нового — признание победы организации над хаосом. <...> Победу индустриальной хозяйственной организации Есенин символизирует бешено мчащимся по степям поездом, которому приданы могучие образы совсем не есенинской — не деревенской лаборатории. Новое городское бытие победило старого деревенского Есенина. Ему удаются новые индустриальные образы не хуже его старых — деревенских. И то, что еще для многих является загадкой, вызывающей сомнения, — для Есенина свершившийся факт. Для него революция победила, она победила в нем самом деревенского анархосамоеда и начинает побеждать городского анархомещанина. И тут же, почти вслед за Сорокоустом всей старой побежденной жизни, вслед за тем, как он пропел ей отходную, Есенин начал брать широко общественные мотивы, и брать по-новому, не так, как брали до него писатели, у которых герой, личность, неизбежно приводился к крушению. Есенин пишет драматическую поэму «Пугачев», в которой сознательно ставит на первый план не личность, не героя, а массы...

— Победила стальная конница...