Том 2. Тем, кто на том берегу реки

Он мучительно переживал смерть отца, умиранию которого посвящены пронзительные и трогательные записи. Его терзали катастрофические предчувствия, касающиеся судьбы страны. В марте 1980 года:

«Апокалиптичность. Ощущение позднеримского конца времен».

Дневник 1984 года – мрачное, мертвое время – заканчивается записью:

«Усталость… – и открытия, открытия. Попробую еще пожить».

Все это легко объяснимо. Но чем объяснить запись апреля 1987 года:

«…Усталость, спад, мысли о самоубийстве, 2117 годе, слезы».

2117 год – случайная цифра, увиденный номер впереди идущей машины – двухсотлетие революции, мысль о своей правнучке – еще не рожденной! – которой, возможно, придется жить в том году. И что ее ждет в этой истории?

Вообще, дневник 1985–1989 годов, последнего пятилетия жизни Эйдельмана, – удивительный сплав лапидарно, но ярко запечатленных роковых событий и сущностных черт наступающей новой эпохи, которую он, безусловно, приблизил своими книгами и своим неистовым гуманистическим просветительством, энергичной фиксации бесчисленных творческих замыслов и свершений и безжалостно нарастающего экзистенциального отчаяния.

Разумеется, были внешние факторы, отравляющие его жизнь. Его терзало наступление агрессивного шовинизма, которому власть не умела противостоять. Особую роль в его жизни тех лет сыграл тяжкий конфликт с Виктором Астафьевым, которого он высоко ценил как писателя. Эйдельман постоянно с горечью возвращается к этому сюжету. Была отвратительная малограмотная травля, развязанная неким А. Мальгиным и И. Зильберштейном в «Литературной газете» по поводу блистательного «Большого Жанно».

Но все это было преодолимо, если помнить об интеллектуальной и душевной мощи Эйдельмана, о сознании важности его дела, о тесном дружеском круге, состоящем из людей незаурядных, о тяге к нему людей новых поколений, о его оглушительной популярности.

Все это было преодолимо, если бы здесь не расходились линии жизни и судьбы, судьбы, которую и определяла его библейская по своему масштабу схватка с несправедливостью мировой истории, заставляющая его жить «слишком быстро» и внутренне столь мучительно.

Его мистическая уверенность в предопределенности жизненного срока, о котором он пишет в дневнике, – смертный рубеж его главных героев – Лунина, Пущина, Герцена, свидетельствует о его абсолютном психологическом включении в цельный исторический контекст, об отождествлении своей судьбы с судьбами тех, кого он выбрал в качестве эталонных для себя фигур.

Дневник куда явственнее говорит о роковой нерасторжимости связей Эйдельмана с историческим потоком, чем его книги. Он был и ощущал себя отнюдь не просто последователем – он был живым персонажем воссоздаваемой им исторической драмы.

В этом суть его судьбы, отличной от его бытового существования, суть разрыва между бытом и бытием. Он взял на себя неимоверно тяжелую ношу.

Дневники Эйдельмана, помимо всего прочего, это еще и огромный материал для изучения советской эпохи, которая интересовала его ничуть не меньше, чем XIX век. Только там можно найти уникальные свидетельства о советских вождях, почерпнутые в разговорах с либеральными функционерами, только там можно найти бездну говорящих деталей общественного быта. И этот слой материала совершенно органично входит в историософский мир дневников – высокое и личное принципиально сочетается с низким и отстраненным. При всей кажущейся хаотичности записей в дневниках есть своя система – органика жизненного потока.

Книга «Дневники Натана Эйдельмана» – грозный вызов будущим поколениям историков и мыслителей, которые захотят всерьез понять: что произошло с Россией и ее интеллектуальной элитой во второй половине XX века и как это было связано с предшествующими двумя веками.

Выбор героя, или В поисках благородства

17 января 1968 года Натан Эйдельман писал литератору Константину Шилову:

«…Выбрал себе героя для книги в серии “Жизнь замечательных людей” и вскоре сяду работать: Михаил Лунин, по-моему, один из самых ни на кого не похожих людей, в котором все важно и интересно – и его декабризм, и религиозность, и дуэли, и каторга»[79].

Эйдельману оставалось еще двадцать с небольшим лет жизни, наполненной убийственным по своей интенсивности трудом. И без особых сомнений можно сказать, что, выбрав в герои Лунина, он определил главное направление своей деятельности и стилистику того подвига, который он совершил за эти двадцать лет.