Том 2. Верую!

Василий тоже сидел, подперев ладонью подбородок.

– Может, вы спать пойдете? – предложила правильный выход Лидия Николаевна. – А утром...

Василий, нервно ломая спички, прикурил, затянулся несколько раз, облокотился о стол, обхватил голову руками и молчал. Потом, будто ничего не случилось, мирно сказал:

– Ты, Лидок, постели нам там, – указал на вторую комнату.

Лидия Николаевна ушла в смежную комнату, а Василий, даже не взглянув на меня, долго ползал по комнате, собирая разлетевшиеся листки...

Утром я вышел из комнаты, где мы спали, когда Василий и Лидия Николаевна были уже на ногах. Я сразу же заметил, что рукопись, кое-как втиснутая в папку, лежала на середине стола. Василий, перехватив мой взгляд, сказал:

– Что-то мы вчера с тобой погорячились. А?

– Да нет. Почему же? Мне кажется, нормально поговорили.

– Да? Ну и хорошо. Я тут, пока ты лежал, посмотрел еще раз. Много верного подмечено, постараюсь учесть, но сразу предупреждаю – не все.

– А кто тебе предлагает все? Сам решай. Ты только скажи, когда пришлешь готовый роман в журнал.

– Ну... Месяца через два. Раньше не смогу.

В начале марта 1965 года он приехал в Новосибирск сдавать «Любавиных» в набор. По утрам, когда в редакции никого не было, Василий занимал любой пустующий кабинет. А после обеда, когда собирались все сотрудники, ему негде было приткнуться. Но он умел работать и примостившись на уголке стола.

Я вспоминаю, как однажды он зашел в кабинет с исписанными листками бумаги в руке и, протягивая их Рясенцеву, который тоже был здесь, сказал:

– А если вот так, Борис Константинович?

Рясенцев прочитал:

– А что? По-моему хорошо!

Потом листки передал мне.

– Понимаете, – объяснил Рясенцев, – мы попросили Василия Макаровича добавить, зримо показать место действия, так, чтобы читатель сразу видел, где событие происходит, чтобы вместе с героями побывал в тех местах... Вот он и добавил. Посмотрите.

На листке было написано:

“Сразу за рекой начиналась тайга – молчаливая, грязно-серая, хранившая какую-то вечную свою тайну... А дальше, к югу – верст за сорок – зазубренной бело-голубой стеной вздымались горы. Оттуда, с гор, брала начало бешеная Баклань, оттуда пошла теперь ворочать и крошить синий лед.

Безлюдье кругом великое. И кажется, что там, за горами, совсем кончается мир. У бакланских бытовало понятие – «горы», «с гор», «в горы», но никогда никто не сказал бы: «за горами». Никто не знал, что там. Монголия, может, Китай – что-то чужое.

Свое было к Северу. Туда и тайга пореже и роднее, и пашни случались, и деревни – редко: правда, – там, где милостью божьей тайга уступала людям землю. Уступила она землицы и бакланским – пашня начиналась за деревней огромной черной плешиной в таежном море. Туда же, к северу, вела единственная дорога из Баклани (к районному селу и уездному городку), а на юг петляли тропки к пасекам, охотничьим избушкам и на покос...”

– Это ты сейчас написал? – спросил я.

– Да, – Василий, кажется, не понял моего вопроса, вернее, тона моего не понял. – А что? Не нравится?

Я промолчал. В писательской среде не привыкли говорить в лицо друг другу приятные и теплые слова... Выругать надо – пожалуйста, а похвалить...

Отрывок этот, как я помню, без единой редакторской поправки пошел в набор. Позднее Борис Константинович рассказывал, что многие вставки написаны Шукшиным в его кабинете. Как правило, они сразу же принимались. Василий умел оперативно работать, умел дорожить временем – и своим, и чужим...

Запомнился еще эпизод.

Сергей Павлович Залыгин заглянул в кабинет, где я сидел, когда Василий только что вышел.

– Это кто у вас был? – спросил Сергей Павлович. – Шукшин?

Я ответил утвердительно. Он продолжал:

– Вы, кажется, знаете его? Познакомьте меня с ним. – Сергей Павлович присел на диван. – Понимаете, я хочу поговорить с ним о моей повести «На Иртыше», вернее, о кинофильме по этой повести... Он интересно работает. У него хорошо бы получилось.