1. История русской рифмы представляет собой чередование периодов стабилизации и периодов кризиса: периодов разработки рифмического фонда, определенного некоторыми устойчивыми нормами, и периодов поиска, когда старые нормы рифмовки сменяются новыми. В развитии кризиса рифмы можно выделить три фазы: 1) начальную — отказ от прежних норм рифмовки; 2) вершинную — поиски сразу во всех направлениях, с сильными индивидуальными отличиями, резкими переломами в писательских привычках; 3) заключительную — одно из направлений поисков определяется как предпочтительное, устанавливаются нормы допустимости соответственных новых видов рифмы, а другие направления поисков отмирают. Вряд ли нужно добавлять, что никакой оценочности в слово «кризис» мы не вкладываем.
Так, в «первом кризисе» русской рифмы исходной стабильной нормой была система идеально точной рифмовки сумароковской школы; фазой отказа было творчество Державина; фазой поисков — эксперименты с освоением ЖЙ (у всех поэтов), ЖН (до Пушкина), МоН (до Лермонтова), ЖП (после Пушкина и Лермонтова); фазой итоговой — канонизация ЖП в пределах 20 % у поэтов послелермонтовского времени и отмирание остальных видов аномальной рифмы (кроме ЖЙ): это становится нормой рифмовки для следующего периода стабилизации. «Первый кризис» длился около 60 лет (около 1780–1840), последующая стабилизация — тоже около 60 лет (около 1840–1900), а затем начинается «второй кризис русской рифмы», о котором и пойдет речь.
2. Исходной стабильной нормой для второго кризиса рифмы была рифмовка второй половины XIX века: 10–20 % ЖП, до 4–5 % ЖЙ и МоН, остальные аномалии фактически исключены. Фазой отказа было творчество символистов и акмеистов 1890–1905 и особенно 1905–1913 годов; главным участком работы были женские неточные рифмы; наиболее влиятельными экспериментаторами — Брюсов и Блок. Фаза поисков во всех направлениях начинается около 1913 года и достигает наибольшего разброса в 1920–1923 годах; главной областью экспериментов становятся мужские неточные рифмы (и дактилические с неравносложными, здесь не рассматриваемые); наиболее заметные экспериментаторы — Маяковский и Пастернак, но еще дальше них идут, например, Эренбург, Есенин 1919–1922 годов, ранний Сельвинский и особенно Мариенгоф, чьи опыты с разноударными рифмами остались за пределами наших подсчетов. Фаза итоговая приходится приблизительно на 1925–1935 годы: в круг канонизированных аномалий допускается ЖН в пределах 25–30 % и МН в пределах 5–6 %; все остальные далеко пошедшие эксперименты с мужскими рифмами пресекаются. В результате обычное в стихах чередование мужских и женских рифм становится в то же время чередованием точных и (на 25 % и выше) неточных рифм, «точек опоры» и «точек свободы»; этот ритм, по-видимому, существен при восприятии современного стихотворения.
3. XVIII век культивировал опорные звуки в рифме, первый кризис рифмы покончил с этим, второй кризис рифмы возродил эту заботу о предударной части рифмы («левизна рифмы», по терминологии В. Брюсова). Обычно это возрождение приписывается Маяковскому и Пастернаку и связывается с необходимостью компенсировать расшатывание правой, послеударной части рифмы; но у них были предшественники, и довольно неожиданные: в отдалении — последыш классицизма Шихматов и одиночка Трефолев, в непосредственной же близости — Анненский, Вяч. Иванов, его ученики С. Соловьев и Кузмин и, наконец, Северянин; влияние французской традиции «богатой рифмы» здесь несомненно, но насколько оно было осознанным — неясно. Отметим также, что не только неточные рифмы обычно богаче опорными звуками, чем точные, но и мужские — богаче, чем женские (иногда это даже заметнее). Может быть, причина этого — в том, что «школой левизны» для русской рифмы были мужские открытые, где наличие опорного звука с 1740‐х годов было обязательным; а употребительность мужских открытых рифм в русской поэзии XVIII — ХХ веков возрастает неуклонно (отношение Мз: Мо, даже без учета Мзо, для 1740–1815, 1845–1860 и для времени после 1935 года соответственно дает 10: 3, 10: 4 и 10: 7; у Блока впервые Мо больше, чем Мз). Во всяком случае, это тенденция стиховая, а не языковая: в XVIII веке мужские рифмы ничуть не были более «богатыми», чем женские (см. таблицу 4).