Том 4. Стиховедение

(Правда, чистых тавтологий Кирсанов себе не позволил: все они колеблются на грани омонимии.)

Если же тавтологические рифмы не неожиданно появляются в стихотворении, а пронизывают его целиком, то естественнее всего это вызывает ощущение неотвязности и неотступности постоянно возвращающегося слова, понятия, образа. Федор Сологуб, великий мастер по части создания неопределенно-неприятных ощущений в стихах, пользовался для них и тавтологическими рифмами. В стихотворении «Я ухо приложил к земле…» они действуют околдовывающе (недаром ему дважды подражал Блок).

Я ухо приложил к земле,Чтобы услышать конский топот, —Но только ропот, только шепотКо мне доходит по земле.Нет громких стуков, нет покоя,

Но кто же шепчет, и о чем?Кто под моим лежит плечомИ уху не дает покоя?Ползет червяк? Растет трава?Вода ли капает до глины?Молчат окрестные долины,Земля суха, тиха трава.Пророчит что-то тихий шепот?

Иль, может быть, зовет меня,К покою вечному клоня,Печальный ропот, темный шепот?

Эффект неотвязного возврата здесь усугублен дважды. Во-первых, рифмы здесь не чередующиеся, а охватные, АббА, и от этого возвращение повторяющегося слова оттягивается, ожидание становится напряженнее. (Попробуем переставить строки: «Чтобы услышать конский топот, Я ухо приложил к земле, — Но только ропот, только шепот Ко мне доходит по земле» — стихотворение сразу побледнеет.) Во-вторых, и строфы здесь расположены как бы охватно: как в каждой строфе рифмующее слово 1‐й строки возвращается в 4‐й строке, так и в целом стихотворении навязчивые слова из 1‐й строфы ропот, шепот возвращаются в 4‐й строфе. А в-третьих и в-главных, ведь это и есть содержание стихотворения: человек прислушивается, чтобы услышать что-то иное (конский топот — весть о спасении?), а слышит все то же, все то же, неспокойное и безнадежное сразу. Об этом говорят слова, и этому вторят тавтологические рифмы.

Поэтесса Анна Радлова подхватила прием Сологуба и написала с такой же рифмовкой стихотворение тоже о тревоге и безнадежности, но другой: о том, как безнадежно для людей понять друг друга. Над стихотворением эпиграф из А. М. Ремизова: «Человек человеку — бревно».

Крепче гор между людьми стена,

Непоправима, как смерть, разлука.Бейся головою и в предельной мукеРуки ломай — не станет тоньше стена.Не докричать, не докричать до человека,Даже если рот — Везувий, а слова — лава, камни и кровь.Проклинай, плачь, славословь!Любовь не долетит до человека.За стеною широкая терпкая соленая степь,

Где ни дождя, ни ветра, ни птицы, ни зверя.Отмеренной бесслезною солью падала каждая потеряИ сердце живое мое разъедала, как солончак — черноземную степь.Только над степью семисвечником пылают Стожары,Семью струнами протянут с неба до земли их текучий огонь.Звон тугой, стон глухой, только сухою рукою троньЛиры моей семизвездной Стожары.

Первое рифмующее слово вылетает, словно от человека к человеку, в надежде на отклик — но отклика нет, и вместо второго рифмующего слова безрадостно возвращается все то же первое. Строки в каждой строфе все удлиняются, расстояние между повторяющимися в тавтологической рифме словами все возрастает: поэт как бы все дальше забрасывает свои слова в надежде на отклик, но безуспешно.

У Федора Сологуба был подражатель — поэт Иван Рукавишников, поэт не бездарный, но графомански многословный. Тавтологическая рифма была для него таким желанным поводом к разливанному словообилию, что стихи с повторяющимися рифмами и строками косяками пошли по его толстым томам. Это топтание на одних и тех же словах производит у него впечатление почти патологическое. Стихотворение «Остров-корабль», начало которого приводится здесь для примера (без двух последних строф), среди них еще наименее тягостное. Можно даже сказать почему: потому что здесь тавтологические рифмы наплывают не хаотически, как обычно у него, а все время в одном и том же порядке, и читатель заранее ждет: каким образом автор на этот раз мотивирует возвращение слова?