Том 4. Стиховедение

Остается элегический дистих, столь же привычный русскому читателю, — в цикле античных стилизаций, завершающих раздел «Розы Афродиты» в сборнике «Цветник царевны» (М., 1913):

Цинтия, тише целуйся, а то услышат рабыниИ донести поспешат матери строгой твоей.Глупая, радости больше в безмолвных, долгих лобзаньях:Звонко целует дитя няню и милую мать…

Более редкие античные размеры — единичны (и, что любопытно, все нестрофичны). Один — это сознательное упражнение по воссозданию на русском языке сложной и еще не испробованной формы: стихотворение (в сборнике «Апрель». М., 1910) так и озаглавлено (по-латыни) «Большой асклепиадов стих» и посвящено филологу-классику (и стихотворцу) В. О. Нилендеру:

Ты — харита весны, ты — гиакинф богом любимых рощ.Сладко имя твое, нимфа дубрав! Дафны ли дикий лаврВешний в кудри вплету нежной тебе? Иль АмафусииПервый пурпур сорву — влажный венок сладкоуханных роз?..

Другой — это перевод размером подлинника «Из Иоанна Секунда» (из цикла «Поцелуи», которому Соловьев подражал в вышецитированном стихотворении «Цинтия, тише целуйся…»); он помещен в той же завершающей части раздела «Розы Афродиты», размер называется «фалекий», в русской имитации он появляется если не в первый, то во второй лишь раз (после переводов Б. В. Никольского из Катулла, 1899):

Слаще нектара поцелуй Неэры,Весь он дышит души росой душистой,

Мирром нардовым, тмином, киннамоном,Медом, что собирают с гор ГиметаИли с розы Кекропа медуницы…

Третий — самый интересный, потому что это не точная имитация какого-нибудь античного лирического размера, а сознательная его деформация, эксперимент на базе традиции. Читатель уже знаком с ритмом сапфического стиха (которым пишутся первые три строки сапфической строфы): «Тихо спал ты зиму в глухой гробнице…» и т. д. Теперь Соловьев надставляет этот размер одним безударным слогом в начале (анакрусой) и получает новый размер, какого не было в античном репертуаре, но который сохраняет для читателя все признаки античной семантики, — тем более что и тему Соловьев берет античную и помещает стихотворение в тот же раздел «Розы Афродиты», между элегическими дистихами «Цинтия, тише целуйся…» и фалекиями «Из Иоанна Секунда»:

Увы, боюсь я праздника Сатурналий:Верна ли другу Цинтия в этом шуме,

Когда под утро, средь молодежи Рима,Она венчает кудри цветущей розой,Пьяна весельем и золотым Фалерном?..

Рядом с этим можно поставить опыт деформированного гексаметра, употребленного Соловьевым в переложениях (не размером подлинника!) хоров из «Трахинянок» Софокла (в сборнике «Возвращение в дом отчий». М., 1916):

Ты, убивающий тьму! перед кем исчезают, не споря,Звезды ночные! О Гелиос, пламенно-жгучий!Где сын Алкмены, скажи мне? в проливах ли синего моря,

В Азии ль дальней? Ответь мне, очами могучий!..

Это ненастоящий гексаметр, во-первых потому, что он рифмованный, а во-вторых потому, что правильные 6-стопные строчки в нем чередуются с неправильными — 5-стопными. Но ощущение «гексаметричности» он, несомненно, производит и, вероятно, производил бы, даже если бы тематика этих стихов была не античная, а более нейтральная[435].

Теперь следует рассмотреть эксперименты Соловьева на основе не античной, а романской традиции.

Самая привычная русской поэзии стихотворная форма романского происхождения — это сонет. В «Цветах и ладане» он всего один — «Максу Волошину» (в серии стихов с посвящениями Брюсову, Белому, Коваленской и т. д.). Большинство стихотворений этой серии выдержаны, как сказано, в античных строфах или в нейтральных ямбах и хореях; разрешающий эту вереницу сонет явным образом указывает на французскую, романскую поэтическую школу адресата — Волошина. Однако общей окраски раздела он не нарушает: содержание сонета — античное, пусть во французском, «парнасском» преломлении:

Ты говорил, а я тебе внимал,Элладу ты явил в словах немногих:И тишину ее холмов отлогих,И рощ, где фавн под дубом задремал… и т. д.