Том 4. Стиховедение

Ты помнишь, как, в последних числах мая,Явились мы в твой радостный Эдем,За юных дев бокалы подымая,Смеясь всему и счастливые всем,У светлых вод, в лугах земного рая,Стряхая пыль задач и теорем?Окончив алгебры экзамен тяжкий,Гордился я студенческой фуражкой.…………………………………….Ах, как боялся я, что оскорблюТебя моей любовью. Шли недели,

А я не смел сказать тебе «люблю»,Не смел сказать, что я уж близко к целиИ что пора причалить кораблю.Но строгие октавы надоели:Милей твой метр, изысканный Кузмин,Воспевший булку, Палатин и тмин, —

и далее следуют хореические шестистишия «Сердце бьется, сердце радо! Как под тенью винограда Вкусен кофе поутру!..», с ручательством напоминающие читателю кузминские строфы «Кем воспета радость лета…» или иные подобные.

Из романских стихотворных форм французского происхождения у Соловьева мелькает мимоходный триолет «Твое боа из горностая / Белее девственных снегов» с традиционным для триолета содержанием комплиментарной поэтической безделушки (в том же «Цветнике царевны» это как бы придаток к длинному стихотворению «Письмо», в котором есть строчки «Ее боа из горностая / Я быстро узнаю вдали…»). Более существенна другая строфа, которую С. Соловьев, как кажется, первый перенес на русскую почву: шестистишие aaBccB с укороченными вторым и пятым стихами, — оно вошло в моду в XVI веке у поэтов «Плеяды» для легкой, особенно пасторальной тематики, было возрождено романтиками XIX века и вместе с этой топикой воспроизведено Соловьевым трижды: два раза в «Веснянках» («Цветы и ладан») и один раз в «Цветнике царевны». Вот звучание этой «ронсаровской строфы»:

Как весенний цвет листвы,Так и ВыНежным веете апрелем

В дни, когда в тени ветвейСоловейПредается нежным трелям.В дни, когда исподтишкаПастушкаЖдет пастушка в поле злачном,И в ручье опять живаСинева,Тихоструйном и прозрачном…(«Пастораль»)

Эта строфа не привилась в русской оригинальной поэзии и употреблялась впоследствии почти исключительно в переводах. Только один раз — вскоре после Соловьева — она была использована Вяч. Ивановым в самом сложном его произведении — многочастной полиметрической мелопее «Человек» (1915), причем в дерзком переосмыслении: применительно не к пасторальной любви, а к христианской божественной любви. В зеркальном построении первой части «Человека» эта строфа возникает дважды: в первый раз с мотивирующей «ссылкой» на песенный источник, во второй раз уже с высокой серьезностью и с такой насыщенностью христианской каббалистикой, что это место пришлось снабдить авторскими примечаниями:

Тенью по стопам четыРеешь ты,Учит правнуков канцона:«Ночь настанет — приходи,ПриводиТретьим в гости Купидона…»…Видел Алеф, видел Бет —Страшный свет! —Я над бровью исполинаИ не смел прочесть до Тав

Свиток славЧеловеческого Сына.

Кроме того, три деривата этой строфы — не повторяющие, а немного изменяющие ее — мы находим у Кузмина. Один — это перемена мужских окончаний на женские, а женских на мужские: так написано стихотворение, которое, по-видимому, должно было служить вступлением к циклу «Занавешенные картинки»:

…Словно трепетная птица,Что стремится,Шелковых мечта сетей,Взвейтесь выше, песни эти!Мы не дети,И поем не для детей!

Другой и третий — это перемена хорея на ямб. По традиции европейского восприятия стиха от этого лишнего слога в начале строфа звучит серьезнее, а то и тревожнее. С традиционным порядком мужских и женских рифм (ммжммж) написано одно стихотворение в «Вожатом» и заключительные куплеты во «Вторнике Мэри». С нетрадиционным порядком (жжмжжм, причем все ж рифмуются между собой) — одно из стихотворений сборника «Осенние озера»: