Том 4. Стиховедение

…Над садом, там, видна всегдаОдна звезда, —Мороженый осколок злата!Вор, кот иль кукольный кумир,Скрипач, банкир,Самоубийца ль — та же плата!…Когда душа твоя немела,

Не ты ли пела:«С ним ночью страшно говорить»?Звучал твой голос так несмело, —Ты разумела,Чем может нас судьба дарить…

Последней из строфических форм, отсылающих ассоциациями читателя к французским источникам, приходится назвать александрийский стих в традиционной русской силлабо-тонической передаче: 6-стопный ямб с парной рифмовкой. В XVIII и первой половине XIX века это был один из самых употребительных размеров в русской поэзии, с известными жанровыми тяготениями, но в целом приемлющий любое содержание и потому семантически нейтральный. К началу XX века он стал редок, и потому каждое его появление в поэзии стало ощущаться семантически мотивированным (или немотивированным). При этом ассоциации, восходящие к французскому стиховому первоисточнику, преломлялись через мощную русскую посредническую традицию допушкинской и пушкинской эпох. Таковы и александрийские стихи С. Соловьева. В «Апреле» это «Элегия» с прямой реминисценцией из Пушкина и «Подражание Шенье» опять-таки с мотивами, присутствующими и в пушкинских переложениях Шенье. В «Возвращении в дом отчий» это послание «Архимандриту Петру» в лучших традициях 6-стопных посланий Пушкина и (особенно) Баратынского, и «Беноццо Гоццоли», описательное стихотворение, но тоже начинающееся «Ты…» и отдаленно напоминающее пушкинское «К вельможе». Вот, для примера, начало и конец «Элегии»:

Тебе, о нежная, не до моей цевницы.

Лишь одному теперь из-под густой ресницыСияет ласково твой темный, тихий взор,Когда над нивами сверкает хлебозор……………………………………….И долго голос твой во мраке слышал я:«Вот губы, плечи, грудь… целуй… твоя, твоя!»

Мы видим, как незаметно совершается переход от ориентировки на античную или романскую стиховую традицию к ориентировке на национальную русскую стиховую традицию, только не прошлой эпохи (1870–1880‐е годы), а позапрошлой (допушкинской, пушкинской, в крайнем случае — фетовской), которая уже ощущается как экзотика, а подражания которой — как цитаты из «золотого века». Это материал более близкий русскому читателю, поэтому здесь возможны более тонкие оттенки подражаний и более точные адреса стиховых имитаций, чем в случаях, описанных выше.

Классический пример строфического новаторства русской поэзии, ставшего традицией, — это, конечно, онегинская строфа. Подражания ей («Пишу „Онегина“ размером…») начались почти тотчас после появления «Евгения Онегина»; широта этих подражаний доходила до того, что в 1860‐х годах Д. Минаев переводил онегинскими строфами спенсеровы строфы байроновского «Чайльд Гарольда» — явно предполагая, что это он передает «русскими национальными строфами» то, что казалось ему «английскими национальными строфами»[436]. Естественно, что мы находим онегинскую строфу и в поэзии С. Соловьева. Онегинской строфой написана основная часть его самой большой описательной поэмы «Италия» (аналогия с «Отрывками из путешествия Онегина» напрашивается сама собой); только вступление, как сказано, по немецкой традиции написано октавами (применительно к итальянскому материалу семантика этих строф приобретает дополнительную глубину), а заключение («Ассизи») — терцинами. Онегинской же строфой написаны четыре послания — «Эпифалама» в «Цветах и ладане», «Письмо» безымянному художнику в «Апреле», А. К. Виноградову и дальнему другу в «Цветнике царевны», последнее — с прямой реминисценцией из пушкинской эпохи (правда — для заострения семантической игры — не из Пушкина, а из Лермонтова):

В краю, куда во время оно,Согласно басням старины,Стремились на призыв ЯзонаЭллады лучшие сыны,Я дни мои влачу тоскливо.У гор, на берегу залива

Лежит селенье Геленджик.Коль перевесть на наш язык,То будет «Белая невеста».Названье это хоть куда.Оно как мед. Но вот беда:Едва попал я в это место,Я болен, мне не по себе,И хочется писать тебе.