Том 4. Стиховедение

Богиня! ты ли петь вручилаМоим хладеющим перстам;Улыбкою путеводилаК земли взрывателям, ключам.И посох твой взнесен над тучей,Он дольний указует храм,Над яростью борьбы кипучей,Опровергая молний лет,Высокий он возносит случайВ неистощимый огнемет!Путей водитель увенчанныйВ туман лиановых лесов,

Почто же вновь игрою страннойТы опечалиться готов!Как жизни бренной катахрезаУдарит кольцами оков, —Но мир ландшафтами ФриезаВзнесет пылающий возглас,Как оный рыцарь ВеласкезаЯзвительной тоскою глаз.

В заключение — еще два любопытных примера цепного сплетения строф, не укладывающихся в схемы, расчерченные нами выше.

Один — опять из Кузмина: первое стихотворение из цикла «Трое» (1909):

Нас было трое: я и они,Утром цветы в поле сбирали,

Чужды печали, шли наши дни,Горькой беды мы не гадали.Летние дали тучей грозят,Пестрый наряд ветер развеет,Цветик слабеет, бурей измят,Тщетно твой взгляд пламенем рдеет.Кто же посмеет нас разлучить,Разом разбить счастье тройное!Все же нас трое: крепкая нитьНас единить будет для боя!

Здесь на каждую строку приходятся две рифмы — в середине и в конце; и общая последовательность рифм выглядит таким образом (запятые — границы стихов, точки с запятой — границы четверостиший): AB, CD, DB, CD; DE, EF, FE, EF; FG, GA, AG, GA. «Цепной принцип», таким образом, доведен до предела: уже не только строфы, но и строки цепляются друг за друга рифмами. Четверостишия и здесь перекидывают рифмы друг в друга, но не рифмы строк, а рифмы полустиший; последний стих каждой строфы или полустрофы рифмуется с первым полустишием следующей, последний стих последней строфы — с первым полустишием начальной. Заглавие «Трое» — не без намека на терцинное происхождение рифмовки.

Второй пример — наиболее сложно простроенная цепная строфа во всем обследованном нами материале начала века: у Валериана Бородаевского в стихотворении «Колеса» («Стихи», 1909), где каждый рифмический ряд связывает не две, а три смежные строфы. Схема:

Сон молни́йный духовидцаЖаждет выявиться миру.О, бессмысленные лица!О, разумные колеса!Ткут червонную порфиру,Серо-бледны, смотрят косо.И под гул я строю лиру…За ударом мчатся нити.И на лицах нет вопроса,И не скажут об обиде,

И зубчатые колесаПоцелуев вязких ищут.На железный бег смотрите!Челноки, как бесы, рыщут.Напевая дикой прыти,Свиристит стальная птица.Рычаги, качаясь, свищут.Реют крылья духовидца.

Основной художественный эффект при восприятии этого стихотворения — обман рифмического ожидания на последней строке каждого четверостишия. Оно вскоре компенсируется в следующей строфе, но ощущение тревожного перебоя — вполне гармонирующее с тематикой стихотворения — остается и повторяется вновь и вновь. Бородаевский по профессии был инженером (хотя и не текстильщиком), так что субъективная содержательность стихотворения от этого еще глубже.

И все-таки это не предел. Еще более сложную вереницу сцепленных строф — с двумя рифмами, перекидывающимися от строфы к строфе, — мы находим, как ни странно, не в экспериментальной поэзии начала века, а в следующую, советскую эпоху, когда опыты со строфикой почти начисто исчезли из литературы. Правда, это стихотворение — не русское, а украинское, и принадлежит оно Леониду Первомайскому (за указание на него мы глубоко признательны Н. В. Костенко). Схема его: