Том 5. Проза 1916-1963

На эти сопки взлетят устои арок воздушных путей. Через залив протянется кружево радиобашен. В небо полетят спирали стекла и стали наших жилищ. Океанские плечи двинут по нашей воле волны света и звука, куда мы прикажем. Бесшумные стрекозы аэро запоют звучнейшими голосами струнных сирен. Расцвеченные лебедки невообразимой теперь силы няньками будут переносить океанских гигантов и передвижные здания с залива на залив, с острова на континент, как переносят они теперь груз с берега в трюм. Наши улицы не будут грохотать и пылить; они будут музыкальными и цветными. Мы сделаем из этого берега, из этой гавани – искрящийся, певучий драгоценный самоцвет, схожий со звездой, что сияет нам теперь, бледнея в утреннем небе. Мы так хотим. Мы не уступим.

Они говорят это не словами, не голосами. Они говорят это линией своих упрямых спин, суровостью своих немигающих глаз, отчетливостью своих движений и шагов, звенящих по асфальтовой коре древнего мертвого ящера.

И когда они идут, упорно отмечая шагами пространство, отделяющее их от их жгущихся дум, идут в синих одеждах, скроенных из грозой потемневшего неба, – никто не знает, как остры эти мысли, способные перерезать гору времени.

Разве не ими они движимы под дуло маленьких желтых пришельцев, идущих против них, не зная, чему преграждают дорогу! Вот им стало невмочь. И в сопках, в тайге звучат их шаги, отмеривая положенное судьбой пространство. Вот они, бледные – не от страха – от близости свершения, молча уступают в эпизоде борьбы. Серый ящер дымится. Они идут по его спине, попирая свое прошлое.

Вы, одетые в панамы и кителя из чертовой кожи, скоро ли вы исчезнете с вашими домиками, с орущими в граммофонах мертвыми Вяльцевыми, блестящими пуговичками на задах, эполетами, шпорами, женами, тетками, зонтиками и нежной культурностью ящериной мутной улыбки? Ведь они не уступят. А вы на дороге бревном поперек, сопревшей, ненужной для стройки помехой. Ваши дома разлетятся в прах, ваши жены и тетки расплывутся в глину, ваши потуги на граммофонную культуру будут потугами рвоты отравленного вами человечества. Неужели вас не душат ваши воротнички? Неужели вас не сдавливают ваши стены ночами? Неужели вам по хочется сойти с ума от непримиримости вашей позорной роли?

Стерегите же мертвых ящеров, раскинутых по России еще обломками когда-то бывшей эпохи. Вашей эпохи. Ваших перин, лампад, граммофонов. Ваших похотливых хотений, ленивых желаний – мелочишки, на которую вы рассчитывали было прожить свою жизнь.

Но знайте: то, что вы бережете, – мертво. Ящер мертв. Его скелет скоро распадется. Вы будете задерживать его разложение. Вы и теперь стараетесь думать, что ничего не произошло, что можно будет опять наладить дышать его одрябшие бока. Нет. Этого не будет. Потому, что они не уступят. На утренней заре, когда вы спите, вновь и вновь увидят они беспечно притаившихся врагов за немытыми стеклами серых домишек. Увидят сквозь кисейные занавески дурацкие жерла граммофонных рупоров, направленные в них, заряженные лентами мертвенной пошлости. И, посмотрев на звезду, что искрится на алом небе непримиримым сиянием, вдохнув свежести в закопченные дымом меха ребер, они вновь и вновь пойдут на приступ замаскированных парапетов, охраняющих ящериный мертвенно-каменный скелет. Везде, везде, везде поднимутся синие сильные руки, дробя и круша обнаглевшую мертвечину прошлого быта. Еще и еще раз взмоют волны упорной воли и – смоют, исчистят древний оскал мертвенной пасти, взвинтив и взвеяв над ним остов доводов из стали и стекла.

Они не уступят ни вам, ни скелету ваших прошлых мечтаний, ваших гнущихся от их раскаленного взора коротких штыков, ни той лавине пошлости, на которую вы надеетесь, как на внезапное чудо, должное обрушиться на кучку синих людей, вплавленных в зарю. Как мне весело верить в них и топтать серого ящера, на котором вы ползаете собирающими гнойный яд мухами и мните выторговать себе свою бывшую жизнь. Не торгуйтесь. Они с вами не примирятся. Они ничего не уступят!

1920–1922

Две главы повести

К Великому или Тихому океану

Эта торжественная каменная надпись, врывающаяся в сознание как призыв пространств, широко раскинулась над аркой тоннеля, удавом вглатывавшего в себя поезд № 7, скорый дальнего следования. Он иглой прошил Сибирь, запутался в петлях отрогов Сихотэ-Алиня и вмчался наконец в Маньчжурию. На бесконечно качаемой верхней полке туго набитого вагона уместился Сварог Лицензиевич Инных. Он в пыли и в поту. Он сжат и согнут еще в Прибайкалье. Но в Маньчжурии он постепенно расправляется, выпрастывает голову из плеч и торжественно увенчивает ее фуражкой с бархатным околышем и потускневшим значком бывшего министерства внутренних дел. Он сходит на китайских станциях: Ляохэ, Шаньдунь, Мо и Саныпань, уже приосанившись, уже самодовольно выпячивая грудь. Он едет на Дальний Восток для «связи координации сил» Союза возрождения родины.