Том 6. Рассказы и повести

– Мало ли что говорят! Было не было – все равно. Идти на свидание, презирая; отдаваться с ненавистью; она способна на все… Что я говорю? Повторите мои слова, Прилуцкий…

– Способна на все…

– Я так сказала? Вздор! Вздор! Я не могла этого сказать.

– Правда, что он стрелял в нее?

– Стрелял и промахнулся. Рука дрогнула…

– А вы знаете, что я слышал про этого Вербовского? Я не хочу верить, Анастасия Дасиевна… Но если это правда, тогда… Тогда… Что же делать тогда, Анастасия Дасиевна?

– Какой вы еще молодой! – улыбнулась Чарушникова. – Почему вы волнуетесь? И что вы могли слышать… Скучное что-нибудь и неважное. Вы о нем, пожалуйста, не говорите и меня не расстраивайте. Я рассержусь, право.

– Я-то ничего не буду говорить. Боюсь, что другие заговорят. Но что бы не случилось, она чище всех и прекраснее всех!

– Прекраснее… Прекраснее, – бормотала Анастасия Дасиевна, засыпая в кресле.

– Проснитесь! Анастасия Дасиевна! Проснитесь! – тщетно умолял Прилуцкий.

Она бормотала во сне, усмехаясь:

– Очаровательница!

V

Портной Хиврин уже четыре года занимался своим ремеслом в этом городе. Дела его шли так себе. Он купил, однако, в долг небольшой домишко: сам он с женою, Матреною Савельевною, и с подмастерьем Демьяном Касьяновичем Жмуркиным (тоже социал-демократом), поселился в одной половине дома, а другую сдавал Богдану Юрьевичу Туманову, о котором так многозначительно говорили в епанчевском доме и которого Вереев насмешливо назвал «загадочною личностью». На него, на Богдана Юрьевича, намекала фельдшерица Пуговкина, пугая тумановщиной товарища Мяукина.

С Тумановым жила жена его, Лидия Николаевна. Детей у них не было. О ней также говорили в колонии нередко и немало, но всегда в выражениях неопределенных. Одним словом, и она в некотором роде была особа «загадочная».

Когда Хиврин, после епанчевского обеда, вернулся домой, он долго бродил вокруг своего дома, не находя крыльца.

– Фу! Черт! Где же дверь? – недоумевал Хиврин, обижаясь на кого-то. – Дверь подайте! Эй! Вы! Как вас там…

Хиврин тщетно стучал палкою в стену. Повсюду на стене возникала черная тень и кривлялась, как бы дразня его.

Наконец, набредя на крыльцо, Хиврин неистово принялся бить кулаками в дверь и кричать во все горло:

– Матрена Савельевна, отопри! Это я! Отопри, Матрена…

Никто не отвечал Хиврину. Случайно потянул он за скобу и тотчас же дверь распахнулась.

– Вот тебе и на! – молвил Хиврин, трезвея. – Жена! Матрена!

В сени выскочил из мастерской Жмуркин, сонный и раздетый.

– Чего орешь! – крикнул он сердито. – Ступай спать, пьяница!

– А Матрена где? – спросил Хиврин, недоумевая.

– В горнице с Игорем Александровичем сидит.

– И чего врешь! Коробанов в Епанчевке со мною водку пил.

– Значит, был в Епанчевке, да надоели вы ему, вот он и ушел, – зевнул во весь рот Жмуркин и пошел в мастерскую, ворча.

Чем-то недовольный и обеспокоенный Хиврин вошел в горницу, не раздеваясь и не снимая шапки. Там было пусто, и во второй комнате, где стояла кровать, тоже никого не было.

– Ишь ты! По ночам гулять вздумала! – пробормотал Хиврин и, решив про себя, что «проучит» жену, повалился в постель не раздеваясь, как был, в огромных сапожищах и в пальто.

Шапка его свалилась на пол. И спутавшиеся прилипшие пряди волос на лбу, недвижное теперь лицо, освещенное луною, рука, закинутая неестественно и неудобно: все было как у мертвого. Похож был в тот час портной Хиврин на мертвеца.

Уже полгода усердно навещал старик Коробанов товарища Хиврина, немало его тем изумляя; впрочем, в последние дни Пигасий Иванович перестал дивиться на частые посещения Коробанова. Дело было ясно: старик-народоволец влюбился в Матрену Савельевну. Сообразив это, Хиврин не решился, однако, что-либо предпринять. Его убеждения противоречили его желаниям, но в пьяные часы сознательный портной совсем бессознательно укорял жену, упрекая в неверности. Впрочем, Хиврину как-то не верилось, что молодая бабенка предпочтет его, такого передового и умного человека, этому, хотя и почтенному старику, но все же не понимающему смысла и значения классовой борьбы.

Но Матрена Савельевна, очевидно, не слишком твердой была марксисткой и относилась весьма благосклонно к высокому и красивому народовольцу, не успевшему растратить жар души, несмотря на его пятьдесят пять лет.

Матрене Савельевне не было еще и тридцати. Она была здешней обывательницей, из небогатых, и приходилась троюродной племянницей купцу Серапионову, весьма гнушавшемуся бедными родственниками, которых он неизменно держал в черном теле, а иногда и совсем не замечал. Три года назад женился на ней Хиврин, обучив ее ранее грамоте.

Матрена Савельевна была собою недурна, хотя выдающиеся скулы и несколько приплюснутый нос обличали, что в крови ее есть изрядная доля крови якутской. Лукавые с темным огнем глаза, толстые, алые, крепкие губы и приятный стан ее, не слишком худой и не слишком полный, понравились Коробанову чрезвычайно.