Том 9. Письма 1915-1968

День получения Вашего письма был одним из самых черных дней моей жизни. В моей писательской биографии это был первый случай такого рода. Но Вас это не может интересовать и не в этом дело. Дело в том, что я совершил грубейшую и непростительную для писателя ошибку, приняв на веру безусловно заманчивый рассказ о Магалифе. Рассказ этот оказался апокрифом, легендой.

Очерк Пришвина я не читал. Та история, которая рассказана в «Начале неведомого века», была услышана мною в разных, но в основном схожих вариантах от нескольких журналистов, еще во время моей работы в РОСТА.

Эта история всегда казалась мне очень характерной для первых лет революции. В ней (конечно, в той интерпретации, в какой я ее впервые услышал) было много великолепных черт для литературного рассказа, — хотя бы оглушительное действие фамилии на матроса из заградительного отряда.

История эта настолько мне понравилась, что потом я несколько раз рассказывал ее в разных аудиториях. При этом она обрастала, как эго всегда бывает при устных пересказах, рядом новых черт и подробностей.

Самое содержание рассказа требовало, чтобы все внешние данные Магалифа соответствовали тем, какие написаны мною. А эти данные, по-моему, только подчеркивали твердость и внутреннее благородство поступка Магалифа. Если бы это сделал человек мощного сложения, решительный, хорошо одетый (по тогдашним понятиям, конечно) и громогласный, то цена этому поступку была бы другая.

Во всяком случае, когда я услышал этот рассказ, то я тотчас же представил себе Магалифа таким, как и описал в «Начале неведомого века», — совершенно неверно в смысле подлинности, но, очевидно, вполне закономерно с точки зрения художественной.

Должен признаться Вам откровенно, что о перемене фамилии я не думал, так как вся соль рассказа — именно в фамилии. Без этой фамилии рассказ терял всякий смысл.

Можете мне верить или нет, но не только я, но многие писатели той же, скажем, писательской «конституции», что и моя, искренне верят в созданных ими людей и замечают, что это совершенно не так, только после таких отрезвляющих писем, как Ваше.

Но сколько бы я ни толковал о психологических случайностях, которых так много в жизни и в писательском труде, Вам от этого не легче.

Поверьте, что сейчас я много бы дал за то, чтобы этого рассказа не было в природе и чтобы смягчить Вашу горечь и Ваше негодование.

Примите еще раз мои извинения и мое искреннее сожаление обо всем случившемся.

В ИЗДАТЕЛЬСТВО «СОВЕТСКАЯ РОССИЯ»

11 августа 1958 г. Таруса, Калужской обл.

Глубокоуважаемый тов. Дьяков!

Из издательства «Советская Россия» мне была прислана на отзыв рукопись Е. С. Загорской о скульпторшс Голубкиной.

В своем отзыве я отметил, что отсутствие книги о Голубкиной, художнике, которым наша страна вправе гордиться, конечно, величайшее недоразумение и упущение и издательство «Советская Россия» очеыь своевременно исправляет эту затянувшуюся ошибку с Голубкиной.

Сейчас я узнал, что издательство предлагает автору переменить жанр книги на чисто биографический (очевидно, беллетризованный). Жапр, в котором наппсана книга Загорской, имеет свои большие преимущества, особенно по отношению к такому мастеру, как Голубкина.

По-моему, жанр книги хорош и интересен и нет оснований сводить его к жанру биографической повести — достаточно шаблонному и малоудачному в нашей литературе и, особенно, в кино. Почему так сильно еще стремление к нивелировке?

Совершенно ясно, что требование переменить жанр является, откровенно говоря, требованием написать книгу наново. Выбор же жанра принадлежит только автору. Это — один из законов литературной практики^—>

Я надеюсь, что недоразумение с рукописью будет благополучно изжито.

Сердечный привет.

Самуил Миронович, дорогой мой, наконец-то я начал понемногу приходить в себя и дышать гораздо легче, чем недавно. Сему обстоятельству предшествовали некие странные события, — в один прекрасный день в Тарусу приехал ко мне известный авиаконструктор Микулин. Он узнал о моей астме и привез с собой сконструированный им (почему — непонятно) прибор против астмы — ионизатор. Прибор этот он сделал сам и подарил его мне. Человек он странный, чудак, или, как Соня говорит, «чокнутый». Прибор вырабатывает ионы. Я с опаской начал им дышать и вот теперь хожу, работаю и даже ловлю рыбу на Оке.

Вы сделали мне царский подарок, — автограф Блока, да еще на книге, которая его, очевидно, очень интересовала.

Ну ладно, я Вам тоже что-нибудь подарю такое…

Вы едете в Дубулты, и я Вам безумно завидую. Если бы не врачи, требующие, чтобы на сырую осень я уехал в Крым, я бы поехал лучше в Дубулты. Там я был уже два раза, очень хорошо работал. И места там уютные, тихие, культурные. Попросите директора, чтобы он поселил Вас в «шведском домике», — совершенно чудесном, на дюне, над самым морем. Если Вы почему-либо вздумаете ловить там рыбу, то получите огромное удовольствие, — там много рыбы и хороших мест. Когда бы я ни приезжал в Дубулты, там всегда жил латышский писатель Ванаг — рыболов и охотник. Он возьмет Вас с собой на ловлю, а ловит он огромных лещей на озере.