Томъ пятый. Американскіе разсказы

По другую сторону перехода показываются двѣ фигуры. У одной лѣвая нога отрѣзана по колѣно, и она движется впередъ, опираясь на костыли. Это совсѣмъ молодой мальчикъ съ безусымъ лицомъ, тонкій и худой, какъ щепка. Онъ останавливается противъ насъ, но не рѣшается перейти черезъ дорогу, ибо тонкіе концы костылей имѣютъ привычку уходить въ грязь слишкомъ глубоко. Теперь, когда онъ стоитъ на мѣстѣ, онъ напоминаетъ мнѣ вмѣстѣ со своими костылями молодое деревцо, искривленное и наполовину выдернутое изъ почвы.

— Это Колодинъ, столяръ, — объясняетъ Шмуль. — Ему ногу отняли. Хорошо, что не голову… Блехеръ, иди сюда! — продолжаетъ онъ взывать, обращаясь къ спутнику мальчика съ костылями.

Блехеръ дѣлаетъ два шага впередъ и останавливается на срединѣ дороги. Это высокій малый съ растрепанными черными волосами и длинными жилистыми руками. Это первый рослый человѣкъ, котораго я вижу между гомельскими евреями. Ибо всѣ они поголовно, какъ выражается даже обвинительный актъ по Гомельскому дѣлу, — «умѣреннаго питанія и умѣреннаго тѣлосложенія». Но Блехеръ является исключеніемъ изъ общаго правила.

— Ну что? — спрашиваетъ онъ издали. — Какъ дѣла?

— Гдѣ сегодня? — спрашиваетъ громко Шмуликъ.

— У Мотьки сапожника! — бросаетъ Блехеръ. — Прощайте, мнѣ некогда!.. — И онъ удаляется энергичнымъ шагомъ, увлекая и безногаго, который насилу поспѣваетъ за его быстрой походкой.

— Однако, вы прямо говорите! — замѣчаю я маляру.

— Какъ бы то ни было, здѣсь Рой, — отвѣчаетъ Шмуль. — У насъ свободно! Сюда по ночамъ чужіе глаза не заглядываютъ…

Очевидно, гомельскій Рой пользуется свободой собраній, по крайней мѣрѣ въ ночное время.

— А кто этотъ Блехеръ?

— Это не имя его, — поправляетъ Шмуликъ, — онъ blecher, жестяникъ, кровли кроетъ, а зовутъ его Костецкій…

— А знаете, въ чемъ его главный промыселъ? — прибавляетъ онъ съ улыбкой, — онъ покрываетъ нелегальныя крыши!

— Какія нелегальныя крыши?

— А которыя хотятъ упасть, — объясняетъ Шмуль. — Знаете, городъ запретилъ чинить дома въ Рою, выживаетъ насъ вонъ, какъ крысъ. Ну, кому надо починиться, чинятся ночью. Нельзя же, чтобъ хата на голову упала. Вотъ Блехеръ-Костецкій крышу приколачиваетъ, а если кто придетъ помѣшать, онъ ему молотокъ броситъ въ голову.

— Ну, зайдемъ сюда! — перебиваетъ онъ самого себя. — Здѣсь рабочіе живутъ.

Новое жилище, на мой взглядъ, почти не отличается отъ тѣхъ, которыя мы видѣли раньше. Та же тѣснота, грязь и тѣ же лохмотья. Бѣлокурая и блѣдноцая дѣвушка сидитъ у единственнаго окошка и работаетъ надъ швейной машиной. У входа за перегородку примостилась молодая женщина на какомъ-то сундукѣ и укачиваетъ ребенка въ зыбкѣ.

Въ Америкѣ ѣдятъ булки по буднямъ…Спи, сыночекъ, спи! —

тихонько напѣваетъ она новѣйшую колыбельную пѣсню русскаго рабочаго еврейства.

Я буду варить тебѣ каждый день похлебку…Баюшки-баю!..

Изъ-за перегородки навстрѣчу къ намъ вышла другая женщина, тоже молодая, но съ исхудалымъ лицомъ и страннымъ взглядомъ, какъ бы насторожившимся навстрѣчу чему-то большому и страшному, надвигающемуся издали.

На рукахъ у ней былъ шестимѣсячный ребенокъ, завернутый въ старую ватную юбку.

— Ну да, я вдова Эленьки, — объяснила она съ блѣдной улыбкой. — Онъ похожъ на отца, какъ двѣ капли крови. Такой же будетъ воинъ, головорѣзъ, развѣ я знаю что…

— Девять мѣсяцевъ были женаты, — объясняетъ она отрывисто. Эли былъ «тентетникъ», старое платье перешивалъ, а зарабатывалъ хорошо. Десять рублей приносилъ домой въ недѣлю, а себѣ ни копейки не оставлялъ. Привезли его на извозчикѣ, до лавки, что на углу. Ой, увидѣла, въ глазахъ потемнѣло. Лицо у него узнать нельзя, черное, какъ головешка. Шлема Куржумскій привезъ, — прибавила она, указывая рукой на свою подругу, — вотъ ея мужъ.

Другая женщина продолжала тихо напѣвать:

Онъ пошлетъ намъ двадцать долларовъИ кромѣ того свой портретъ

Онъ возьметъ насъ къ себѣ, дай ему Богъ здоровья.Баюшки баю.

— Я была беременна по второму мѣсяцу, — продолжала вдова, — а Шлема говоритъ: Теперь ничего не подѣлаешь, вотъ тебѣ бѣлый платокъ, кровью замоченный Эленькиной; что родится у тебя, положи тому на память объ отцѣ.

Она не плакала и смотрѣла на насъ своими странными, спокойными и какъ будто даже враждебными глазами.

За этотъ годъ она очевидно выплакала всѣ свои слезы и больше не могла плакать.

— Я развѣ знала, что такъ будетъ, — начала она, помолчавъ. — Эли не думалъ, что его убьютъ. Онъ былъ малаго росту, даже звали его Эли-короткій, но только крѣпкій, какъ камень. Какъ говорится: дай мнѣ пинка, а я тебѣ дамъ три сдачи (gieb mir а Rick, ich will dir geben drei zurik). Онъ былъ настоящій воинъ, храбрость его была велика, — прибавила она понуро.

— Съ воскресенья на понедѣльникъ онъ цѣлую ночь ходилъ по улицамъ въ патруль. Пришелъ домой, говоритъ: я усталъ, спать лягу. А кистень положилъ въ рукавъ. Тутъ я стала его просить: не выходи совсѣмъ завтра.