Томъ пятый. Американскіе разсказы

— Какъ, говоритъ, я стану бояться, я стану сидѣть дома?.. Я свою шею поставлю за свой народъ.

— А въ понедѣльникъ онъ три раза цѣпь прорывалъ. «Братья, — кричитъ, — чего вы смотрите? Тамъ бьютъ евреевъ, идемъ туда!..»

— Правду, говорятъ, — вмѣшалась неожиданно дѣвушка, — на Румянцевской улицѣ, у богатыхъ лавки цѣлы, у бѣдныхъ головы разбиты.

Румянцевская улица — лучшая улица Гомеля; сплошь занятая каменными домами и богатыми магазинами.

Пока мы должны надѣяться!.. —Что же мы можемъ дѣлать?..

напѣвала женщина надъ зыбкой.

Я бы давно побѣжала къ нему,

Да не знаю куда…

— Какъ дали залпъ, — продолжала вдова, — онъ сразу упалъ, дернулъ руками, ногами и замеръ. Шлема думалъ, что онъ въ обморокѣ. — «Чего ты распустился, говоритъ, — поддержись!» — А онъ ужъ совсѣмъ готовый.

— Три дня онъ лежалъ дома мертвый, — разсказывала вдова глухимъ голосомъ. — Уже Шлема къ приставу Маханскому ходилъ, просилъ позволенія схоронить.

— Какой, говоритъ, это? Тотъ, что подъ надзоромъ былъ? Слава Богу, убили его, по крайней мѣрѣ.

— А гдѣ Шлема, — задалъ я вопросъ, — въ Америкѣ?

— Да, въ Америкѣ, — живо отозвалась женщина у зыбки. — Ему ничего и сдѣлать не пришлось, — объяснила она. — Только меламеда Давыдова, котораго гои палками на улицѣ забили, а онъ въ больницу отвозилъ. Весь въ крови выпачкался. — Ой, — говоритъ извозчику, — вези меня скорѣй домой, забьютъ меня! Тутъ стали метать въ него камни. Онъ заскочилъ въ пожарный дворъ, а тамъ хлопцы съ дрючками, погромщики тоже, да спасибо — знакомые ему изъ деревень, мы раньше все по деревнямъ жили. Ой, Шлема, сколько ты людей убилъ? — Я, говоритъ, только везъ раненаго въ больницу, въ крови замарался. — Умойся, говорятъ, а то тебя забьютъ. — Дали ему немножко воды, а онъ только кровь размазалъ. Дали ему накрывало, онъ завернулся, домой побѣжалъ. Рубаху смѣнили, еще хотѣлъ бѣжать, да мать его за руки удержала. — Куда ты идешь, посмотри на себя, ты и такъ мертвый.

— Поставили свои шеи за весь народъ! — повторяетъ вдова и опять смотритъ на меня своими сухими, враждебными глазами.

— Пойдемъ въ другое мѣсто, — предлагаю я снова.

Въ этихъ жилищахъ слишкомъ много горя, и чужому человѣку нельзя оставаться въ нихъ дольше опредѣленнаго времени.

— Зайдемъ къ намъ? — предлагаетъ Шмуль.

— Зачѣмъ? — возражаетъ докторъ Гракъ.

— Мать безпокоится, — признается юный демократъ. — Не ходи, — говоритъ, — съ ними, въ сердутахъ этихъ, еще запутаютъ тебя…

Лицо его расплывается широкой улыбкой.

— Вы поговорите съ братомъ моимъ, онъ тоже бѣгалъ по улицамъ съ палкою.

Волковичи живутъ въ отдѣльной избушкѣ, на пригоркѣ у входа въ Ровъ. Сравнительно съ другими это почти аристократическое жилище, ибо здѣсь чище и входъ прикрытъ сѣнями, сбитыми изъ тонкихъ дранокъ.

Отецъ Волковича тачалъ сапоги у скамейки. Братъ сидѣлъ на широкой лавкѣ и разсматривалъ старый пиджакъ. Онъ тоже былъ тентетникъ, но работалъ не въ мастерской, а дома, и зарабатывалъ только четыре рубля въ недѣлю. Это былъ человѣкъ тщедушнаго вида съ очень тонкими руками и низкой черной бородой вокругъ впалыхъ щекъ. Глаза у него тоже были черные, большіе, злые и вмѣстѣ печальные. Такіе глаза бываютъ только у чахоточныхъ и у евреевъ.

Я завожу разговоръ, но онъ упорно отмалчивается.

— Спросите его, что онъ дълалъ на Новиковской улицѣ, — предлагаетъ младшій братъ съ улыбкой.

— Знать не знаю! — быстро отвѣчаетъ портной. Онъ испуганно смотритъ на меня и на брата и инстинктивно даже втягиваетъ шею поглубже въ плечи. Всѣмъ видомъ своимъ онъ напоминаетъ зайца, стрѣляющаго изъ ружья.

— Чего же вы боитесь, — пробую я его успокоить, — я вѣдь не слѣдователь.

— А я почемъ знаю? — возражаетъ портной упрямо. — Я васъ не знаю, а вы меня тоже. Вонь въ самооборонѣ были люди, тоже будто свои, а на другой день взяли и продали товарищей по три рубля за голову. Лучше же молчать. Какъ пословица говорится: — у быка долгій языкъ, да говорить ему нельзя. — Такъ и намъ, евреямъ.

— Ты дурень, — говоритъ ему непочтительно младшій братъ, — чего ты прячешься?.. Я вамъ скажу, — прибавляетъ онъ обличительнымъ тономъ. — Онъ съ кіемъ своимъ весь понедѣльникъ по улицамъ бѣгалъ, какъ Маккавей.

— Молчи, скаженый (сумасшедшій), — вступается отецъ, откладывая въ сторону сапогъ. — Пропащая твоя голова.

Мы собираемся откланяться, и Шмуль опять хочетъ идти съ нами, но изъ сосѣдней комнаты высовывается сѣдая женская голова.

— Шмуль, куда ты? — говоритъ она. — Сиди здѣсь.

— Я хочу идти, — возражаетъ Шмуль и надѣваетъ пальто.

Но старуха входитъ въ комнату и хватаетъ его за рукавъ.

— Не надо, сиди здѣсь, — настаиваетъ она. — Пообѣдай съ нами, дитя!..

Голосъ ея принимаетъ просительный оттѣнокъ.

— Останьтесь, правда. Пообѣдайте!. — говоритъ докторъ Гракъ.

Шмуль колеблется. Старуха снимаетъ съ него пальто и вѣшаетъ на спинку кровати.

На улицѣ раздается свистъ и гиканье. Старуха вздрагиваетъ.

— Опять эта банда, — говоритъ она сердито, — не разберешь, евреи или погромщики.

— Югу, Шмуликъ!