Тонкий лед

— Отчего бы и нет? Людовик вежлив с женщинами, особенно с красивыми. К тому же, твое присутствие мне будет очень приятно, — проговорил он так, чтобы слышала только Альвдис, — и ты поддержишь меня, если будешь рядом.

— Тогда, конечно же, я поеду.

Они распрощались со своими спутниками (Мейнард надеялся, что ненадолго), пообещав отыскать их после, и направились к королевскому шатру. Флавьен ехал впереди; флаг с саламандрой бился на ветру, словно стремясь оторваться и улететь.

«Я как этот флаг, — подумал Мейнард, пока лошади шагом пробирались мимо костров пехотинцев, мимо телег, крытых повозок, сваленных кучами бочек и тюков, шатров знатных людей. — Мне хочется оторваться и покориться ветру, улететь на его крыльях, но я крепко привязан к древку. Крепче, чем сам думал».

Походная жизнь, которую он сейчас видел, подняла целый рой воспоминаний; они кружили вокруг Мейнарда, словно растревоженные осы. И не сказать, чтобы все они были мерзкими, вроде того, о деревне; было много хорошего, иначе бы Мейнард столько не провел, служа королю. Мейнард де Брюйер всегда был воином, ему нравилось это, а монах из него так и не получился — что уж там говорить, если северянам удалось за полгода приобщить его к своим богам. Нет, о вере в Бога тут речи не шло, однако вера в свои силы, своих людей и своего короля — это всегда у Мейнарда имелось. Даже сейчас он знал, что его король всегда останется сюзереном, что Людовик недостоин предательства, лишь правды. Даже сейчас Мейнард служил ему, явившись по зову. И, проезжая по лагерю, он вспоминал себя — как он проводил здесь время, добывал вместе с Флавьеном пропитание для солдат, когда еды не хватало, как сидели у костра, пуская по кругу чашу, как травили байки и ходили к женщинам в обоз. Как гордились своим королем и его благородством, подчинялись его приказам, защищали его от стрел и мечей, ездили по его поручениям и возили важные письма. Как разворачивались крылья боевой силы, когда приходило время карать врагов — и враги бежали, не всегда понимая, почему. И все это не могла обесценить даже оборотная сторона войны — убийство невинных, попрание святых ценностей, многократный переход с одной стороны на другую… Так жили, так будут жить. Мейнард иного не знал, пока не познакомился с северянами поближе.

Те оказались более жестокими, чем франки: разве смутишь Бейнира Мохнатого грабежом и убийством прибрежной деревни? Да конечно, нет. Мир вообще жесток, даже святоши это понимают, и отец-настоятель в английском монастыре понимал тоже. Северяне зато были более честны, обман у них в почет не возводился, а союзы расторгались редко. И там Мейнард понял, что именно такого хотел, и если бы у франкских королей мораль была бы та же, может, он никогда бы и не задумался о том, что нужно покинуть эти земли.

Холм, о котором сказали, уже был увенчан королевским шатром, словно макушка — шапкой; лениво полоскались огромные флаги с золотыми лилиями. Коней оставили у подножия, перед первым кругом стражи, и Мейнард помог Альвдис сойти на землю. Еще на предыдущей остановке он попросил жену переодеться в платье, уже тогда предполагая, что она пойдет вместе с ним к королю, если выдастся подобная возможность; и сейчас Альвдис в темно-сером наряде, с прикрытыми супружеским покрывалом волосами, смотрелась скромно, но никого бы эта скромность не обманула. У дочери северного вождя была и красота, и стать, и гордость, и Мейнард знал, что многие франкские дамы побледнели бы от зависти, ее увидев. Впрочем, он не собирался задерживаться тут настолько, чтобы посещать пиры и заставлять кого-то завидовать.

Визитерам немного пришлось подождать, пока их смогли пригласить к королю: тот разговаривал с военачальниками и велел до поры до времени никого не впускать. От шатра открывался прекрасный вид на долину, уже усыпанную множеством золотистых цветов — воины разожгли костры, струи дыма тянулись к небу и развеивались ветром. Мейнард заметил большой деревянный крест, который только что водрузили на соседнем пригорке, и священник созывал паству на вечернюю молитву. Неподалеку развернули походную кузницу, конники подводили лошадей, потерявших подковы на марше, и звук молота, ударявшегося о наковальню, далеко разносился в вечернем воздухе. От костров пахло жареным мясом — значит, дела у армии неплохи, если в начале лета есть, чем накормить воинов. Да и, на взгляд Мейнарда, выглядело все недурно. Он поймал себя на том, что думает о Лотаре с некоторым злорадством. Хорошо бы Людовику удалось наконец поставить на место заносчивого брата. Судя по рассказам Флавьена, с годами Лотарь не успокоился, наоборот, стал относиться к людям еще хуже. Как раньше он издевался над отцом и презирал братьев (хотя и не гнушался иногда заключать с ними союзы), так и теперь продолжал действовать в том же духе. Мейнард порадовался заодно, что теперь это не его дела, во всяком случае, он так надеялся.