Топология насилия. Критика общества позитивности позднего модерна

Общество суверенитета давно кануло в Лету. Сегодня никто не политизируется за счет «оставленности на произвол (abbandono) безусловной власти над смертью». Больше нет никакого внешнего, никакой трансцендентности, никакого суверенитета власти, в подчинении и распоряжении которой человек находился бы в качестве послушного субъекта. Сегодняшнее общество перестало быть обществом суверенитета. Мы живем в обществе производительности. Производительный субъект отличается от послушного тем, что он стал сувереном самому себе, что он свободен, будучи предпринимателем самому себе.

Производительный субъект свободен от внешних инстанций господства, которые могли бы его принудить к труду и подвергнуть эксплуатации. Он не подчиняется никому или подчиняется только себе. Упразднение внешней инстанции господства, правда, не означает исчезновения структуры принуждения. Свобода и принуждение начинают сливаться. Производительный субъект свободно вверяет себя принудительной максимизации производительности. Этим он эксплуатирует самого себя. Самоэксплуатация потому более эффективна, нежели эксплуатация со стороны другого, что она сопровождается обманчивым чувством свободы. Эксплуататор и эксплуатируемый в одном лице. Эксплуатация тут совершается без господства. В этом и состоит эффективность самоэксплуатации. Капиталистическая система переключается с эксплуатации со стороны другого на самоэксплуатацию, с должен на могу, и тем самым ей удается еще больше разогнаться. Из-за этой парадоксальной свободы производительный субъект оказывается в одно и то же время преступником и жертвой, господином и рабом. Свободу и насилие тут невозможно разделить. Производительный субъект, который выдает себя за суверена самому себе, за homo liber

, оказывается homo sacer. Суверен производительного общества в то же время для самого себя оказывается homo sacer. В обществе производительности парадоксальным образом суверен и homo sacer порождают друг друга. Однако они суть одно лицо

. В этом состоит отличие [нашей теории] от теории суверенитета Агамбена[35].

Агамбен придерживается схемы негативности. Поэтому преступник и жертва, суверен и homo sacer строго отделены друг от друга, в том числе топологически. Суверенитет и голая жизнь homo sacer располагаются «на обоих дальних рубежах одного и того же порядка». Чрезвычайное положение у Агамбена – это ситуация негативности. Homines sacri производительного общества живут в нормальном положении, доведенном до тотальности

, каковое есть положение позитивности. Агамбен совершенно не понимает топологического преобразования насилия, вызванного превращением общества суверенитета в общество производительности. Насилие позитивности, которым характеризуется производительное общество, ускользает от иммунологической парадигмы негативности, которой последовательно придерживается Агамбен.

Muselmänner – так на сленге концлагеря назывались обессиленные, истощенные, погруженные в полную апатию узники. В качестве homines sacri тоталитарного общества они находятся у внешнего предела порядка, в не-месте. Производительные субъекты, как homines sacri

позднего модерна, напротив, располагаются в срединном месте, в самом центре порядка. Трудовые лагеря больше не возводят на периферии обжитого места. Всякий производительный субъект несет лагерь в себе. Место и не-место здесь невозможно отличить друг от друга. Производительный субъект – это заключенный и надзиратель в одном лице. Он не способен защититься от насилия, поскольку оно исходит от него самого. Трудно отделаться от впечатления, что производительный субъект позднего модерна с его психическими заболеваниями – выгоранием или депрессией – сам оказывается Muselmann. История насилия оканчивается упомянутым совпадением преступника и жертвы, господина и раба, свободы и насилия.