Транскрипции программы Один с сайта «Эхо Москвы». 2015

Что касается Катаева, то тут случай совсем другой. Понимаете, падение ведь только тогда как-то влияет на качество текста, когда оно отрефлексировано. Он его не осознавал совершенно. У него была простая позиция: он должен выжить, выжить и кормить семью, и спасти талант, и писать, поэтому множество мелких личных предательств (известно, что он перед Зощенко на коленях стоял и молил о прощении) не воспринималось им как недопустимая плата за выживание, это была плата допустимая. К тому же он побывал очень рано на войне, ещё в 1914 году вольноопределяющимся, понюхал там фосгена и всю жизнь кашлял из-за этого; побывал и на фронтах Гражданской войны в агитпоезде. Он знал, что такое смерть. Побывал под бомбёжкой в 40-е, по-моему, в 1942 году, и тоже чуть не погиб там, сжимаясь в землю (в «Кладбище в Скулянах» об этом подробно написано). Он знал, что такое смерть. И знал, что жизнь очень драгоценна, и с нею не шутил.

К тому же, больших подлостей того масштаба, не знаю, как за Лесючевским (доносчиком) или как за Зелинским, зарезавшим книгу Цветаевой, — такого за ним нет. Он помогал Мандельштаму, в том числе деньгами, он вывел очень многих замечательных авторов на сцену, когда он редактировал «Юность». Я бы не назвал Катаева человеком аморальным.

Причины его творческого взлёта, который начался с 1957 года, с повести «Маленькая железная дверь в стене», довольно просты: он не то чтобы вернулся к своей авангардной юности, но он почувствовал ужас старости, а это может быть очень сильным стимулом. Ведь весь Катаев — это эксперименты со временем, это ужас стремительно проходящего времени, это попытки его удержать с помощью слова, создать реальность бессмертную, более убедительную, чем реальность физическая, физически ощутимая. Это эксперимент с пластикой, с художественным временем, с длиной фразы (помните, в «Кубике» есть предложение страницы на две), прустовские попытки. И, конечно, это попытка вернуть время начала 20-х — лучшее время его молодости, — таких персонажей, как Ингулов, который хотя и был главой одесской ЧК, насколько я помню, но и был замечательным фельетонистом и вообще человеком интересным. Попытка разобраться в том, что это всё-таки было, переписать свой старый рассказ «Отец», назвав его «Уже написан Вертер». Попытка разобраться в гениальном поколении, которое дало всю одесскую, южную школу.

Я Катаева очень люблю. И неслучайно, скажем, то, что Ирка Лукьянова сейчас дописывает книгу о нём. Неслучайно потому, что нас очень сближает любовь к этому автору и горячее сострадание к нему. Мы вместе ходили по одесским местам его молодости, вместе работали в литературном музее в Одессе. Мне Катаев очень симпатичен, и симпатичен именно своим ужасом перед временем, бунинским ужасом. Он настоящий ученик Бунина, и очень хороший ученик.

У него есть фальшивые ноты в книгах, но я ничего не знаю лучше, чем «Трава забвения». Я всегда плачу над этой книгой. И потом, я не забываю о том, что огромное количество забытых стихов (Нарбут, Кесельман) вошли в нашу жизнь благодаря Катаеву. Это он, цитируя их (причём цитируя в строчку, потому что «стихи для меня, — он говорит, — имеют протяжённость во времени, а не только в пространстве»), этими своими цитатами вернул в обиход огромное количество авторов. Я очень люблю «Разбитую жизнь, или Волшебный рог Оберона», но больше всего — конечно, «Траву забвения», которая для меня одна из самых важных книг.

«Как вы относитесь к политическим и религиозно-философским взглядам Зубова?»

Мне они чрезвычайно интересны. В любом случае, он один из лучших лекторов по истории религии, которых я знаю. Мне очень интересно всегда его слушать и с ним говорить.

«Что вы можете сказать о Владимире Канторе как о писателе и мыслителе?»

Я мало знаю его как мыслителя, а больше — как писателя. Он автор повести «Крокодил» в своё время, которая показалась мне несколько опоздавшей. У него есть довольно интересные публицистические работы, но, к сожалению, в плане стиля меня это ничем не задевает. Это мне кажется недостаточно энергичным.

«Как вы оцениваете драматургию Гавела, в частности пьесу «Протест»?»

Уже говорил об этом в прошлый раз. Мне кажется, что Гавел сильнее как политик, чем как драматург.

«Планируете ли вы написать теоретическую работу по литературоведению?»

Да я их написал довольно много. Тут и два учебника по советской литературе, как я представляю их себе. Не столько учебник, сколько сборник лекций и очерков, но это можно рассматривать как учебник. Думаю, что книжка про Маяковского вполне себе литературоведческая, хотя я заранее чувствую, сколько на неё будет вылито яду. Правда, сейчас время так складывается, что будет не до неё, как я надеюсь. Мне кажется, её прочтут десять человек, а поймут пять.

«Есть ли у журналистики в России какое-то будущее?»

Ослепительное! Понимаете, когда всё запущено, то потом, как правило, наступает ослепительное будущее.

«Ваше мнение о книге Романа Редлиха «Предатель»».

Впервые слышу о ней. Ну, теперь придётся…