Транскрипции программы Один с сайта «Эхо Москвы». 2015

Да. И очень много таких форм. Из сравнительно недавних я могу назвать «Свидание с Бонапартом» Окуджавы, где целые куски написаны в строку рифмованной прозой. Из дальнейших, если углубляться, то, конечно, «Маски» Белого. Он сам считал это романом в стихах, записанным в строчку лишь для экономии места, анапестом. Я думаю, что на границе поэзии и прозы находится «Осень патриарха» Маркеса, но там синтез жанров. А вот так, чтобы были стиховые и прозаические куски… Пастернак собирался написать прозой часть «Спекторского», которая заканчивается в 1916 году, а стихами — главную фабулу, которая доходит до 1922-го. Он этого не осуществил, но такие примеры были, когда часть эпоса пишется прозой, а часть — стихами.

Вот крайне интересный вопрос от Елены Фоминой. Простите, что я разглашаю, но в этом ничего криминального нет. Когда вопрос провокативный, я не разглашаю. «Для того чтобы создать новую русскую матрицу, достаточно выделить решения, которые приводили к успеху в прошлом, и не повторять ошибок? Или такая матрица может быть создана только на принципиально новых идеях?»

Блестящий вопрос, Лена! Если бы от меня зависело, я бы вам книжку подарил. Пишите — я вам её подарю. Это вопрос для меня очень мучительный, потому что, с одной стороны, когда я изучаю периоды наибольшего культурного взлёта, периоды русского успеха, я замечаю, что Серебряный век и, скажем, 70-е годы (советский Серебряный век), высшие творческие и культурные взлёты Советского Союза были созданы в невыносимых социальных условиях. Я не говорю о том, что столыпинская реакция — это отвратительная эпоха: казни, массовые аресты, тюремный вагон называется «столыпин», петля — «столыпинский галстук».

Мы давеча с Веллером (у нас выйдет с ним интервью в первом номере «Собеседника») чуть ли не до драки спорили о 70-х годах: я говорил, что это время взлёта, а он говорил, что зловоннее этого времени он вообще ничего не помнит, что это было просто омерзительно. И, в общем, он прав в том, что конец 70-х — это время полного затухания культуры. Стругацкие после «Жука [в муравейнике]» ничего не пишут и с трудом печатают его; и остаётся один журнал, их печатающий, «Знание — сила». Трифонов не может напечатать «Исчезновение» и вскоре умирает. Аксёнова выдавили. Тарковского выдавили. Горенштейна выдавили. Вознесенского не печатают. Искандера не печатают. Ну жить нельзя! Поэтому, с одной стороны, я должен признать, что самый плодотворный период в российской истории — период застоя — оказался и самым омерзительным. Поэтому, если следовать этой матрице, если брать самые успешные времена, то надо их беспрерывно повторять.

Поймали птичку голосисту

И ну сжимать ее рукой.

Пищит бедняжка вместо свисту,

А ей кричат: Пой, птичка, пой!

— как у Державина, по-моему. Это первый вариант.

Второй — попробовать на новых основаниях. А как попробовать на новых основаниях, на каких? Такой опыт тоже был в России, и тоже был чрезвычайно плодотворен. И это были 20-е годы, когда небывалая по степени новизны культура и небывалая по степени новизны идеология привели в литературу молодого Леонова — бац! — в 27 лет «Вор»; Шолохова — бац! — в 25 лет «Тихий Дон»; Всеволода Иванова — бац! — «Партизанские повести» в 26 лет. В общем, есть о чём поговорить. Я не говорю про Льва Лунца, который к 23 годам был гениальным автором нескольких великолепных произведений. Это вундеркинды пошли.

Поэтому у меня есть такое подозрение, что и на новых, и на старых основаниях могут возникать замечательные идеи. Нужно просто вот что. Понимаете, эта культура по-разному окрашенная. От безнадёжности, от гниения возникает великая декадентская культура. От радикальной новизны возникает тоже великое искусство, но кровожадное.

На чём будет построен следующий взлёт — культурный, индустриальный, человеческий — в русской матрице? На этот вопрос я вам, Лена, могу ответить без трусости и совершенно однозначно: на радикально новых основаниях, потому что повторение любых прежних матриц уже вызывает насмешку, оно не вызывает серьёзного отношения. Репрессии делаются спустя рукава, и они делаются со смехом. Смеются палачи, смеются жертвы — всем смешно. Поэтому — только какая-то новая серьёзность, возможно, как мне кажется.

«Хотелось бы узнать ваше мнение по поводу романа «Хижина дяди Тома».