Транскрипции программы Один с сайта «Эхо Москвы». 2015

Я уже говорил о том, что бывают книги плохие, но важные. Эта книга плохо написана. Она сентиментальная. Там Еванжелина Сен-Клер — это вообще такой же фальшивый и такой же надутый персонаж, скажем, как Флоренс в «Домби и сыне». Но у Диккенса был художественный талант, а у Гарриет Бичер-Стоу не было. Этот роман вообще был так популярен только потому, что это была любая книга Владимира Ильича Ленина, который всё детство над ней плакал, сжимая кулаки. Но иногда влияние плохой, но важной книги на ребёнка может оказаться определяющим, потому что чем читать что-нибудь эстетское, весёлое, бесконечно остроумное, ребёнку надо иногда в детстве прочесть сентиментальную, плохую книгу. Я до сих пор помню описание кухни в «Хижине дяди Тома», где его жена готовит ужин, и помню этот ужин. Это обворожительный текст! Плохой, но обворожительный. Иногда так бывает. Понимаете, не надо требовать от искусства совершенства.

«У нас с коллегами-психологами, — это вопрос от Анны Быковой, всегда приятно, — завязалась дискуссия по поводу того, в каких литературных произведениях можно увидеть положительный образ отца. Очень интересно ваше мнение».

«Детство Никиты» Толстого, «Денискины рассказы» Драгунского. Сейчас я страшную вещь скажу, но жестокий отец, отец-зверь в «Детстве Тёмы». В последней главе, когда он умирает, такая невероятная сила любви и жалости к нему! Хотя он бьёт этого мальчика, мучает этого мальчика. Он вообще противный отец, он и мать угнетает. Ой, страшная вещь! Я вспоминаю некоторые сцены, когда он его порет, — ой, ужасно! Когда эта мать вбегает и думает: «Неужели этот огаженный зверёныш — мой сын?» Поразительной силы текст! Я, конечно, склонен думать, что всё-таки в этой финальной главе образ отца становится на секунду положительным.

Понимаете, какое дело? Отцу очень трудно. Вообще отец — это всегда очень сложный образ, потому что он в идеале должен быть мостом между мальчиком и социумом, а между девочкой и социумом подавно. Он должен как-то смягчать для них вхождение в мир — с одной стороны. С другой — он должен быть образом силы.

Вот что бы я бы назвал! Я вообще очень люблю Сусанну Георгиевскую, а в детстве одной из моих любимых книжек… До сих пор мне очень нравится её экспрессивный стиль, её сентиментальность, её сила. Мне ужасно нравился её роман «Отец» («роман для юношества» он назывался в подзаголовке). Вот там мальчик, думая, что он едет к отцу, приезжал просто к человеку, который когда-то его матери помог, и она сказала: «Если я умру, поезжай к нему». И он думает, что это отец. Он и ведёт себя, как отец, он не раскрывает ему этого. Этот образ отца настолько очаровательный, настолько милый! И в конце, когда это раскрывается, особенно здорово. И мне нравилось очень, что Георгиевская пишет слогом экспрессивным. Знаете, это такая адаптация Серебряного века для ребёнка, если угодно.

Сейчас я пытаюсь просто вспомнить, где ещё есть хороший образ отца в русской литературе. Так получается, что литературу очень часто пишут дети, выросшие без отцов, поэтому страшное дело. Вот отвратительный образ отца — этого сколько угодно. «Моя жизнь» у Чехова — пожалуйста. Или в том же «Детстве Тёмы» есть некоторые жуткие главы. Или «Гнев отца», потрясающий рассказ Грина. Этого всегда полно. А вот чтобы отец был добрый и понимающий, чтобы он был сотоварищем, участником жизни — очень трудно такое вспомнить. Наверное, такое было где-то в советской прозе 70-х годов. Слушайте, Гайдар! Гайдар, «Судьба барабанщика». Конечно, Гайдар! И «Голубая чашка». Да, это, наверное. Гайдаровская тема детская. А почему это так редко бывает? Это тоже хорошая детская тема.

«Кстати, о подонках, считающих войну нормой, — перечисляются рокеры, журналисты. — Создаётся впечатление, что социальные катаклизмы не превращаются от того лишь, что хорошие люди никак не научатся быть умнее плохих».

Да нет. Понимаете, в чём дело? Хорошие люди умеют. Знаменитый вопрос «почему человек знает, где добро и где зло, а делает всё равно зло?» остаётся без ответа. Это понятно, потому что зло вызывает наслаждение, это очень приятно. Людям приятно быть плохими (не всем, но некоторым). Это то наслаждение, которое описал Стивенсон, это выход Хайда. Это что-то вроде эякуляции — когда вы чувствуете, что вам можно быть плохим. Помните, даже Пьер Безухов (уж до чего хороший человек!) чувствует своё бешенство, и любит в себе это бешенство, оно ему нравится, он любуется им, — да, есть такое. Сколько раз у меня это было… Так что мерзость привлекательная.

Андрей спрашивает: «Джойс, Кафка, Пруст — топ Набокова. Назовите ваш».

Если вы имеете в виду топ модернистов, то Джойс, Фолкнер и… Ну, точно не Пруст. Джойс, Фолкнер и Виан — вот так бы я неожиданно сказал. Может быть, Белый. Но уж никоим образом не Пруст, и очень маловероятно, что Кафка. Ну, потому что Кафка — он же ещё не совсем модернист. А вот Фолкнера я бы обязательно назвал. Я думаю, что очень часто Набоков не называл американцев, потому что испытывал определённую ревность. Хемингуэя он вообще всерьёз не принимал.