Третий пир

Он оделся, остановился перед зеркалом (по случаю смерти весь в черном — зато трагический шарм), мурлыча машинально: «Жди меня, и я вернусь, только очень жди. Жди, когда наводят грусть желтые дожди…» (эпитет «желтые» намекает на измену). Поди ж ты, привязалось, ни при какой погоде Жека этого деятеля (шесть премий, перещеголял Славика) не читал, возможно, деятель прошел за спиной на тот же партком, атмосфера писательского домика действует, графоманские испарения, так сказать.

А дождь шел лиловый, фиолетовый, с примесью тревожной желтизны в фонарных кругах, в которых прохожие на секунду одевались плотью и вновь скользили быстрыми тенями в ранних потемках. Красный автомобиль (предшественник нынешнего — тоже красного) свернул в переулок, едва не задавив крупного пса, залаявшего бурно и грациозно прыгнувшего из-под колес в подворотню. Древнегреческие маски под крышей в сыром сумраке не виднелись, но подразумевались, пропел звоночек, опять лай, дамский, тонкий, но свирепый (за внезапный оскал — ревности и преданности — Митя называл Милочку «фашисткой»), и голос Поль: «Кто там?» — «Жека», — ответил Жека. Дверь отворилась, сереньким призраком прошмыгнул между ног Карл на гулянку, Милка с нарастающим рыком принюхивалась, но соизволила узнать. Вэлос сел в столовой на бархатный стул «на минутку», заговорил самым лучшим своим голосом — с благородными раскатами; она ходила по комнате, слушала, возражала нервно, пылко (в Митькиных старых джинсах и рубашке — обольстительней женщины не встречал он в жизни).

Речь шла о творческом кризисе. «Бывает, да, бывает, вопрос — почему? Ты, дорогая моя, впутала его в православные тенеты — я настаиваю на этом оригинальном слове…» — «Тогда выговори правильно: тенета». — «Тенета, где что ни шаг — то догмат, то запрет, то черт рогатый или конец света. В пору своего цветения христианство вдохновляло, да, в дряхлости иссушает. Вообще старинные суеверия изумительны в женщине и придают ей блеск и обаяние — но художник? Художник должен быть абсолютно свободен. Или этика — или эстетика; как сказал поэт, две вещи несовместимые». — «Пушкин говорил про „гений и злодейство“ — несовместные». — «Совершенно верно: гений — явление эстетическое, злодей — этическое, вещи несовместимые. Тут метафизическая глубина, а толкуют пошло-человечески: гений-де не может совершить преступление. Сколько угодно. Впрочем, я не на философский диспут к тебе пришел». — «Нет, Жека, на Митю не повлияешь. Я никогда и не пыталась, и не надо». — «Ты влияешь на него самим фактом своего существования». — «Что ж мне, умереть?» «Прям сразу — умереть! Существуют разные формы отстранения… ты не станешь в нем отрицать страстного желания свободы.» — «Но он всегда возвращается». — «Еще бы! Любовь умножает его силы, поддерживает огонь (муза — не выдумка поэта, а реальный источник энергии), это прекрасно, я б сам не отказался, но ты не туда его тащишь…» — «Тебе-то зачем нужна муза?» — «Я доктор, Полина, и для спасения пациента, случается, отдаю все, выжат до последнего, опустошен». — «А откуда в тебе это „все“? Мне кажется, дружба с тобой для Мити опасна». — «Как ты ошибаешься. Я беру на себя самое страшное, самое тяжкое». — «Что ты имеешь в виду?» — «Труп». «Господь с тобой!» — «Не волнуйся, я выражаюсь фигурально. Ну как там у англичан: скелет в шкафу». — «То есть ты берешь на себя чужие грехи? Ты что, его духовник?» — «В некотором роде — да». — «Ты не рукоположен, на тебе нет таинства». — «Может, есть. Смотря что под этим подразумевать». — «Не кощунствуй. Что тебе нужно от него?» — «Его гений должен занять ведущее место в грядущем возрождении духа». — «Это соблазн и гордыня — стало быть, будет наоборот: не возрождение, а разрушение. У тебя все получается наоборот, я заметила». — «Я часть той силы, — с удовольствием порисовался Жека, нагоняя классического туману, — что вечно хочет зла и вечно совершает благо». — «Ах, как красиво. И вообще Мефистофель соврал, все наоборот: хотят блага без Бога — получается зло». — «Полина, меня просто с ума сводит твой пыл… Распусти волосы, ну пожалуйста, сделай милость».