Третий пир

— Потом — да. Но эти дни я жил в мире галлюцинаций. Раны долго не затягивались, доктор возился со мной почти всю весну, мы подружились, и по выздоровлении он оставил меня в санчасти санитаром. Так я выжил.

— А кто вас поранил?

— Я ничего не помню. Возникшее было дело о самочинном членовредительстве, грозившее новым сроком, доктор погасил. Его заключение: надо мной ночью поиздевались уголовники. Барак на полтыщи душ, виновных не нашли, да особо и не искали.

— И ваши руки…

— И ноги. К счастью, сухожилия не повреждены. И очень редко, по весне, язвы вскрываются. Я не лечусь, бесполезно, они просто закрываются через какое-то время.

— Кирилл Мефодьевич, — сказал я взволнованно и тихо, — вы поранились весной, в Великий Пост? Вам не кажется, что это похоже…

— Нет, нет, — перебил он, — стигматы у католиков, а у нас болезни старых лагерников… и каких только форм не принимают! Слава Богу, в уме не повредился.

Уже наступил «мертвый час», розы на подоконниках благоухали свидетелями сада. Этот сад — его душа, вынесшая все крестные ходы и крестовые походы, все раны — воинские и. еще более таинственные? Да, конечно, уголовнички, с которыми он до сих пор возится, постарались. Стигмат — с греческого «клеймо» — у них, у Франциска Ассизского впервые, а у нас «каторжные клейма» проступают подобиями ран Христовых.

Глава тринадцатая:

ПРЕКРАСНАЯ ДАМА

— Уж не боитесь ли вы меня? — спросила женщина с любопытством, так быстро идя навстречу, что у него в глазах потемнело (а возможно, самолет как раз ухнул в воздушную яму, и ее вопрос и падение совместились). Как бы там ни было, настрой на вселенскую гармонию, связь всего со всем (хоть один-единственный на земле не спит, иначе молитва прервется и наступит конец; отслужили в Бомбее и в Санкт-Петербурге, кто-то уже уснул в Свердловске, а в Калифорнии и в Мекке еще не начали, сейчас последний монах в Ватикане скажет последнее аmen, я останусь один-единственный на секунду — и сферы, своды, круги будут зависеть от моего слова), настрой пропал окончательно. Впрочем, равновесие начало разрушаться гораздо раньше — с ледяного удушья, а затем и с обстоятельств житейских: нудных объяснений с автором («Как так, дорогой? Только сто восемьдесят первую страницу перевел!» — «Нужно, Кадыр, в Москву, срочно». — «Как так, дорогой…»), с горничной, администраторшей, таксистом, кассиршей, диспетчером в аэропорту… Какая там вселенская соборность, Господи Боже Ты мой!

Наконец взлетели, прорвавшись сквозь хаос растрепанных туч, засияли звезды и голубой месяц, и зеленая Венера, настраиваясь на небесную музыку сфер… на милую колыбельную: «Стану сказывать я сказки, песенку спою, спи, младенец мой прекрасный, баюшки-баю». Хорошо бы вздремнуть, а проснувшись, сразу увидеть ее лицо и унять тревогу. Кто-то слева шевельнулся, и голос с легчайшим чарующим акцентом — чуть-чуть картавя — произнес:

— Расстегните мне ремень, пожалуйста, не получается.

Откуда она взялась, скажите на милость? Ни в аэропорту, ни на посадке ее не было — как не заметить такую женщину? Очень светлые и очень длинные волосы падают крупными кольцами на черные блестящие меха, на его руки, когда он несколько неловко завозился с пристяжным ремнем, будто бы… Митя усмехнулся про себя… с девственным поясом Артемиды.

Эротический аромат исходил от пышноволосой соседки, от чужеземных духов, белоснежных пальцев в перстнях…

— Вы иностранка? — спросил он против воли.

— Я? — она засмеялась, тоже как-то по-особенному, отдаваясь смеху беспричинно, самозабвенно; маленькая и очень живая. — Ничего подобного. С чего вы взяли?

— Какой-то в вас шарм… не наш.

— Наш, ваш… забавно. Либо он есть, либо нет, а?

— Есть.

Митя отвернулся к иллюминатору; ее настойчивость волновала, мешая сосредоточиться на близкой уже цели. Сказать бы Кадыру, что он торопится к собственной жене, — ни за что бы не поверил; однако любопытно, что я всегда возвращаюсь домой неожиданно, так сказать, врасплох. И везу подарок… муж я, конечно, золотой… не подарок золотой (с деньгами, как всегда…), а муж — не подарок. Повернул голову, встретил сверкающий взгляд — пестрые точечки в радужной оболочке вспыхивают то зеленым, то ореховым, то вдруг черным — заговорил глупо-рассеянно, под впечатлением экстаза «экуменической» молитвы:

— В Москву летите?

— А то куда ж? — опять засмеялась, беззаботный смех, а словно щекочет нервы, ластится и пощипывает. — Жизнь прекрасна, вы не находите?

— Любимое выражение моего приятеля.

— Кто ваш приятель?

— Граф Калиостро. (Опять прелестный смех.) А жизнь — по-разному. С какой стороны посмотреть.

— Со всех.

— Рад за вас. Чем же вы занимаетесь, что все у вас так..

— Вот, с вами разговариваю.

— Это, конечно, прекрасно. Но — вообще чем?

— Абсолютно ничем.

— Так не бывает.

— Бывает. Я свободна. Знаете, что такое свобода? Нет, не знаете. Я видела, как вы бегали по залу, доставали билет… с таким отчаянным лицом, искаженным.

Он спросил резко:

— А вы-то от чего освободились?

— Может быть, когда-нибудь я вам скажу. У вас дела срочные в Москве?

— Меня жена ждет, — предупредил он.