Третий пир

Убогие школьные ступени — зато свобода, никаких отметок, знаний, никакого буржуазного контроля («Вот перед вами, товарищи, скелет: череп, позвоночный столб, конечности, ребра… Где вы видите душу?.. Правильно, ее нет. Ну-ка хором: души нет!») — зато суды: по вечерам, искореняя шовинизм, дети — никаких детей, детей не положено — товарищи судят русскую историю и классику. Особое пристрастие питая к покойным императорам (Покровский: и Петр Великий, зараженный сифилисом… пустил бы стрелу по верному адресу: чем занималась и как лечилась эмиграция в эмиграции?), а также к Онегину, Печорину, Обломову… Мало поставить к стенке живых: вскрыть отеческие гробы и сладострастно перебирать кости, чтоб забылось самое имя, опозоренное, взятое в плен, — «Россия» — ее пленил призрак, который, побродя по Европе и обретши плоть, перешел в разряд вурдалаков: кровушки! кровушки мало! А пока что все ступени сбегаются слушать блестящего защитника.

Студенты. Большая Никитская. Обычное право, международное, гражданское, уголовное, законы Хаммурапи, кодекс Му, Юстиниана, Феодосия, Наполеона, английские прецеденты, Русская Правда, Устав Владимира Мономаха, Судебник Ивана Грозного, петровские реформы, екатерининские, Александра I, Александра II, Александра III, Николая Кровавого… революционное правочутье заменит все.

Черное платье, черный бант, вплетенный в богатую русую косу, туфли на резиновом ходу — несостоявшаяся гимназистка, несостоявшаяся жена, блеск молодых глаз сквозь слезы — на всю жизнь.

«Кирилл Мефодьевич, как вам в голову пришло стать адвокатом в тридцатые?» — «Я очень любил отца». — «И он вас не предостерег?» — «Он считал постыдным отсиживаться». «А как же сам?» — «Его не допускали к практике». — «А невеста?» — «Ее Бог послал мне на судебном процессе. Судили ее родителей. За шпионаж». — «Ну и что?» — «Расстреляли. Она пришла к нам». — «На всю жизнь?» — «На всю жизнь». — «А вы?» — «Тоже за шпионаж». — «Какая больная скудость воображения!»

Северо-восток. Мечта о безымянном кладбище в вечной мерзлоте, глаза слезятся от ледяного ветра, нары, тьма, великолепный в бреду мрак сада, народ — зачарованный странник. «Сколько дали?» — «Пять. Детский срок. В тридцать девятом продлился, но мне повезло с начальником лагеря: прошел по уголовной и в сорок втором сумел попасть на фронт». — «Кого вы защищали?» — «Вы знаете кого».

Штрафбат, родных засыпало в бомбоубежище, ледяной ветер над Волгой-матушкой, штабеля трупов, стоны раненых, молоденький доктор сдирает повязку, молитва, мессершмитты над русскими пожарищами, губы трескаются от жара, старый доктор качает головой. Россия спасена.

Заксенхаузен. Братья-славяне, богословские беседы с французом католиком на уборке трупов, глаза слезятся от сладкого чада крематория, оскаленные морды псов. «Господь мой и Бог мой!» Встреча на Эльбе, товарняк по бескрайним пепелищам на северо-восток, нары, глаза слезятся, молитва, великолепный мрак, зачарованный странник, ее лицо на Казанском вокзале. Все позади, любимая моя. Ее лицо в гробу, крышка закрывается. Все позади. Старость, защита, розы.

Да, он принес розы. Разноцветный ворох, напомнивший мне последний день рождения. Палата озарилась. Собрали по тумбочкам посуду, набрали воды, расставили драгоценные цветы по подоконникам. Голова закружилась от тонкого горького запаха. Запахло «пурпуром царей». Египетские ночи. Афинские вакханалии. Римские оргии. Французская коронация. Английская война под знаком роз. Венецианский карнавал. «Великолепный мрак чужого сада».

— Кирилл Мефодьевич, что за расточительство?

— Все, последние. Лето кончилось.

— Вы уезжаете?

— Дождусь вас и Николая Андреевича.

— И что вы с ним собираетесь делать?

— Пока возьму к себе, дети не возражают.

— Или ты святой, Мефодьич, — заметил дядя Петя, растроганный, — или немного того.

— Немного того.

— Потому что, — продолжал дядя Петя, — добрый человек, сразу видать. С другой стороны, профессия у тебя поганая и святые по дачам не живут. Непонятный ты, Мефодьич, человек.

— Жизнь у нас такая, Петр Васильевич, перевернутая — потому и непонятная.

— У нас понятная, мы к могиле тянем. А ты живешь, будто один все можешь.

— И один многое может, только мы про это не знаем, отвыкли. Да я и не один.

— А что, у вас секта?

— Нет, не секта.

— Не можешь говорить?

— Не могу.

— Ну и ладно. Тогда скажи: как ты убийц защищаешь? Ведь защищаешь?

— Случалось.

— Есть у тебя совесть после этого?

— Петр Васильевич, нам ли с вами быть брезгливыми, а? Чего мы не навидались?

— Я навидался. Я сына похоронил.

— Все рождаются дети Божьи — вот в чем ужас.

— Ага, дитяти с топориками да с пистолетиками. Да и то правда: каждого мать родила, — говорил дядя Петя с недоумением, — рос ребенком, смеялся. Знаешь, как ребенок смеется? Да у тебя ж не было, где тебе…

— Все равно знаю. И тех знаю. Я с ними жил много лет.

— Ты ж вроде по политической?

— Вместе жили. Там мрак, дьявол смеется, и многие туда переходят, с каждым годом все больше. Но не все мертвецы, даже там. Хоть бы одного вытащить — счастье.

— Вытащил?

— Пятерых.

— Только-то?