Третий пир

— Придет встречать с букетом?

— Она не знает, что я сегодня возвращаюсь.

— А, хотите застать врасплох…

— Что за бред!

— Не знает и ждет?

— Да.

Тут бы вовремя поставить точку и угомониться наконец, однако слишком много, вдруг было наговорено, точнее, затронуто; наступило молчание, в котором открывались богатые возможности, он не воспользовался ими; заговорила она — с улыбкой ласковой соучастницы:

— Уж не боитесь ли вы меня?

— Да вроде нет.

— Тогда ваше имя?

— Дмитрий.

— Значит, Дима?

— Дима — это Вадим, я Митя. А вы?

— Елена. Можно Лиля.

— Прекрасная Елена. Факел.

— Почему «факел»?

— По-древнегречески.

— Я не знала. Изумительно.

На языке завертелись легендарные банальности по поводу Троянской войны, Париса и Фауста… хватит выпендриваться. Вообще хватит! Однако разговор продолжался — о том, о сем, ни о чем — не в словах дело. В сущности, пустяковое дорожное происшествие — стремительность вызвана скоростью передвижения, в тарантасе время исчисляется сутками, в экспрессе часами, в лайнере минутами, — но он понял внезапно, откуда такая внутренняя напряженность: ему предлагают свободу. Эта женщина изумительна, да, ее хватит на какой-то срок (не долгий), как раз на тот, чтоб успеть освободиться. Нет, он не рассуждал так хладнокровно (где-то на каком-то заднем плане, за вожделенными декорациями, стоит наготове теоретическое осмысление), вообще не рассуждал, просто любовался: как она говорит, бойко, быстро, с очаровательной картавостью, с беспрерывными жестами белых рук, переменчиво-пестрым блеском глаз, смехом заразительным, волосами-кольцами— змейками, ни минуты покоя, вся в движении, заведенный желанием обольстительный волчок, егозит-елозит. И притом же он ей нравится, несомненно, а он еще не решился и готов сбежать, но и сбежать невозможно: как откажешь даме в пустяковой услуге: «Вы меня не проводите?» — «Разве вас никто не встречает?» — «Говорю же: я совершенно свободна».

Митя подхватил два чемодана — чудо красоты и комфорта, должно быть, из натуральной кожи — и помчался на стоянку такси, соображая, сколько у него… «Деньги есть! — шепнул внутренний голосок с досадой. — Почти половина командировочных осталась!» А Елена уже перехватила машину — молодец, с ней не заскучаешь, некогда, не впадешь в опасную паузу — развернулись, двинулись. Тут только он заметил снег, на деревьях, на обочине, слабый, предрассветный, первый. В Москве-матушке Покров, туман, озноб — куда несет меня? — машину крепко тряхануло в колдобине, их прижало друг к другу, в бензиновый душок прорвался чужеземный ароматец… Да сбегу, когда захочу! Сквозь аромат и рассвет катился в окошке город чужой, остраненный, с туманным налетом футуризма в каменном лесу крыш и дымов, дымов и крыш и памятников, вдруг выныривающих, целеустремленных, разрывающих невидимые оковы. Уж не задремал ли он? Вот дом — послевоенная громада цвета хаки в правительственно престижном укрепрайоне (богоискательская интеллигенция предпочитает старомосковские уголки под сенью луковки-маковки, на худой конец — облупленного особнячка). Анфилада — так показалось — просторных комнат, прошли одну, вторую, третью, внезапно озаряемые разнообразными светильниками, и оказались в лесу. Иллюзию золотой осени создавали импортные фотообои: даже мельчайшие трещинки коры были видны и словно осязаемы, и узор листьев, и сквозные тени-паутины от пышных еще крон. Не к месту и не к настроению, да ладно, даже пикантно: пикник в березовой роще, в рассеянном свете ночника; плотные портьеры не впустят рассвет. Его усадили в удобное кресло перед низким лаковым столиком, сейчас чего-нибудь поднесут (в такой международной обстановке — интерьере — должен быть бар).

— А где бар?

Она засмеялась, шустрая попалась девочка, в черном платье (снявши черный мех), переливающемся, играющем, точно чешуя. Нажала на какую-то кнопочку в стене, куст краснеющего боярышника — неразличимая дверца в сказку — вздрогнул, обнажив зеркальное нутро. Выбор есть, сказочный.

— Что вы хотите?

— Наверное, виски? Так полагается?

— Я не знаю, как полагается.

— Ну а обычно как? Виски?

— Для меня все это необычно, — сказала она всерьез.

И тут какие-то сложности! Однако, парень, не наглей, предупредил сам себя, ощущая подступающую веселую какую— то злость.

— Я пошутил, Лилечка, должно быть, неудачно. От волнения. Но выпить требуется.

— Так виски?

— Один черт. «Пьяной горечью Фалерна чашу мне наполни, мальчик».

— А дальше?

— «Так Постумия велела, повелительница оргий».

Она села напротив в уголок кресла, вся уместилась в нем, подобрав ножки в красных бархатных башмачках. Выпили из сосудов причудливой формы, изысканно безобразной (можно так сказать?), все тут было чуждо ему, и «чужое» притягивало, влекло. Она влекла, да. Она сказала:

— Подать что-нибудь поесть?

— Ничего не надо, и так хорошо. Хорошо?

— Хорошо-хорошо-хорошо! — засмеялась.

И все-таки он попытался опомниться, спросив в упор:

— А муж где?

— Мужа нет.

— Должен быть. Все слишком шикарно. Крупный босс, подпольщик или иностранец?

— Он умер.

— Так вот от чего вы освободились.