Третий пир

— Да не слушай ты меня, я ведь предупредил. — Рука у нее загрубелая от работы, но горячая и ласковая. — Человек я жалкий, слабый, вдруг так захотелось твоей любви. Ну, слабак, понимаешь?

— Да что вы на себя наговариваете! Вы сегодня в таком настроении…

— В слезливом, правильно. Это на меня так Фрейд действует. И ты.

— Плохо действую?

— Отлично. Вот так бы я лежал и лежал, а ты б сидела рядом и сидела.

— Ах, сиделка вам нужна?

— Ага.

Мы рассмеялись облегченно, словно опасную ловушку миновали, почти попались, но вырвались, так легко стало, хорошо, давно так не было.

— Как хорошо мне с тобой, Люба.

— Правда?

— Ей-Богу.

— А про что роман, Дмитрий Павлович?

— Ой, не надо! Я уже сегодня…

— Ну хоть одно предложение, ну я прошу, вспомните!

— Да хоть десять, для тебя-то… Погоди, дай выберу покрасивше. — Как-то сами собой всплыли строчки, и я заговорил торжественно и мрачно, сам на себя дивясь: — «Одно дело интересует меня теперь, вечернее, тайное. Оно началось с брачного пира, но оно не кончилось. Старинные страсти вечно возвращаются, сознательно или бессознательно, мы ждем Жениха. Он вернется на смирном ли ослике или в сиянье мировых светил, мы закричим Осанну, задыхаясь от сладчайших слез, а потом, посовещавшись, опять убьем».

Потихоньку, чуть не на цыпочках, вошел фрейдист, внимательно вслушиваясь и кивая в такт кудлатой головой, взял из шкафчика скальпель и так же бесшумно вышел.

Глава восемнадцатая:

СТРАСТНАЯ ПЯТНИЦА («Mattheus-Passion»^*

Задумчивые родители канули в железнодорожную ночь. Василий Михайлович острым нюхом чуял чертовщину и обман, но делать нечего — они оставили авантюристку-дочь в сумасшедшем доме дожидаться фиктивных списков и без ума любить одного русского доктора, крупного специалиста по упадочному периоду конца и начала веков, так называемому декадансу.

— Черри-бренди — огонь в крови! — вскричал Аркаша, наполняя рюмки; багрянцем зажигалась густая струя; падали на белую скатерть хрустальные розовые тени; запах пьяной вишни растекался в воздухе. — За безумный огонь!

Две хозяйские страсти — к ликерам и старинной музыке (голландский «Золотой» и бенедиктин уже одолели, а также Генделя) будоражили общество в саду или лесу: открытая веранда выходила в сосны, и за живой изгородью шиповника высокий бор сгорал в закатных лучах. Горели оживленные лица, нервный смех вплетался в полифонические «Страсти по Матфею», два прелестных ребенка — брат и сестра играли на лужайке перед домом.

Возвращение хозяина из довольно туманного Альбиона праздновалось милейшей компанией: кроме хозяев и филолога с Лизой, коллеги Аркаши «международники» Эдуард и Рома, кинорежиссер Гаврила, промышляющий шпионажем в боевиках, и чей-то преклонный родственник, «старый идеалист», как он впоследствии себя отрекомендовал. Вышеназванные, за исключением идеалиста, были со своими… любопытное совпадение — не с женами, и прекрасные дамы были прекрасны, мужчины мужественны, ликеры вкупе с духовной музыкой кружили головы в этот смуглый смолистый вечер на исходе лета.

— Вот сейчас Он говорит ученикам, — Аркаша между делом рассказывал содержание пассиона Баха: — «Кто со Мной опустит руку в блюдо, тот Меня предаст…»

— Потрясающий мог быть кадр, — перебил Гаврила, дамы и международники терпели молча. — Крупным планом рука Иуды — и вдруг виноград… или что они там ели… становится красным от крови. Требуется выпить.

— За искусство! — подхватил Аркаша, рюмки наполнились. — Всю жизнь пью за искусство! Так вот, Вечеря кончается, они идут в Гефсиманию… вот, скоро пойдут… Христос — бас, не забыли?.. пойдут и заснут. Он скажет… как у Баха?..: «Wachet und betet, dab ihr nicht in Anfechtung fallet»^*. Они ответят: «Sо schlafen unsre Sunden…»^**

.

Иван Александрович курил, помалкивал, поглядывал на нее. Лиза передернула плечами, отвернулась, испугавшись, что выкинет сейчас нечто несуразное от избытка острых ощущений (летели к небу скорбные женские крики, темные глаза не отпускали, хмельной бесенок в крови щекотал и подзуживал). Она в который раз уж, чтоб остыть, засмотрелась на детей. Светловолосые двойняшки в голубых комбинезончиках сосредоточенно возились в песке. За весь вечер они не подошли к веранде, не подали голоса, не оглянулись, кажется, ни разу — и взрослые не лезли к ним с праздным умилением.

— Мировые ребята! — заявила Лиза, и сидящие за столом уставились на нее. — А что? Как они тихо играют, посмотрите только! Нет, я никогда не видела таких…

— А во что играли вы? — перебил Иван Александрович.

— Ну, в классики, в шпионов, в королеву… во много чего играли. Да это давно, в детстве. В последнее время было модно в откровенность.

— Что еще за откровенность?

— Не знаешь? Вы не знаете? Ой, какая игра! («Вот бренди мне уже не надо было пить, больше не буду», — подумалось между прочим.) Берется палка, каждый хватается за нее рукой, кто как успеет, а последний, чья рука наверху, обязан отвечать на вопросы. Каждый задает по одному вопросу. Весь интерес в том, что заранее уславливаются не врать.