Третий пир

— Пороху не хватит! — Иван Александрович обнял Лизу за плечи, улыбнулся угрюмо. — Ну, спрашивайте, что вас интересует, мы готовы. Ну?.. То-то же. Она честно предупредила, что эта игра не для нас, а для детей.

— Я, например, могу всю жизнь свою рассказать. Некому! Они ни во что не хотят верить, а я, старый идеалист…

— Хотят, не переживайте. Все хотят. Вы верили в пулю…

— В какую пулю?

— В затылок.

Идеалист изумился и замолчал, а режиссер вскрикнул:

— Отлично сказано!

— Они, — продолжал Иван Александрович невозмутимо, — в гуманизм с приятным лицом — тот же, в сущности, смертный оскал. Не советую рубить сук, господа, сидите тихо. Не будет тут Британии. А станете шалить — туда поедет Франкенштейн. Правда, дедушка?

— Вообще-то распустились, — согласился идеалист, по-прежнему изумленный. — Но насчет пули вы преувеличиваете…

— Аркадий! — отчеканил Рома. — Это кто такой?

— Ну, вы без меня договоритесь. А нам пора…

— Нет, отлично! — вскричал Гаврила в эстетическом экстазе. — Затылок — лицо, улыбка — оскал, Франкенштейн создал голема. Прелестный каламбур. Давайте на брудершафт!

— Аркадий! — опять отчеканил Рома. — Это провокатор и фашист.

— Франкенштейн? — уточнил Иван Александрович, забавляясь; Лиза отметила, как женщины глядят на него — в зачарованном испуге; а Эдуард протянул безнадежно:

— Нигилист ты, Ванька, пижон ты и бес, и девчонку себе такую же нашел.

— Что, завидно? — Иван Александрович засмеялся и пошел с Лизой к ступенькам, старик пробормотал вслед умоляюще:

— Мы умирали за идеалы.

— Вот и умирайте. — Иван Александрович обернулся. — А не устраивайте пародий на «Страсти по Матфею».

Они уже спустились в долгожданный сад, как Аркаша закричал с веранды:

— Иван, ты помнишь первое января пятьдесят седьмого года?

— Ну и что?

— Это мой вопрос тебе на прощание. Мы квиты?

Иван Александрович махнул рукой, они пошли к кустам шиповника, Лиза хотела остановиться возле детей, он сказал:

— Не трогай их. Я забыл предупредить: они слепые от рождения.

Опал благородный называют также молочным, но в чистейшей холодной глуби его таится ослепительный огонь (отсюда третий эпитет — огнистый), который прорывается вдруг и играет всеми радужными цветами: арлекин — старинное название этого редкостного камня, пестрый шут, потешник в пантомиме.

— За твое настроение я заплачу золотом, забудь все это. — Иван Александрович сделал движение, тяжелый холодок охватил ее запястье, машина затормозила, и разом вспыхнули зыбкие оранжевые фонари.

Лиза мельком взглянула на браслет… вгляделась: семь мерцающих овалов в золотой оправе соединялись золотыми геральдическими лилиями в пленительный круг. Как что-то кольнуло ее в сердце.

— Это Марьи Алексеевны, да? Это она предлагала красноармейцу, а плотник сохранил, да?

— Да.

Она не смогла бы объяснить, что ее так взволновало: включение в круг трагедии, которая продолжается на том же песчаном поле, где смешались живые и мертвые?

Машина остановилась на мосту, и сквозь чугунную решетку перил, снизу, из ночной железнодорожной ямы воззвали гудки, свист, шипение; пахнуло едкой смесью стали, смазки, резины и гари; заиграли синие огоньки на рельсах; мост шевельнулся, из-под него выползла серая тень, и медленно, тяжко, извиваясь, пополз бесконечный товарняк; шпилями и башенками засветилось неуместное здесь в своем старомодном уюте здание Белорусского вокзала; напротив через площадь зазияла электрическим пролетом улица Горького, но там, за спиной, за Новым Иерусалимом как будто пылал еще в последнем огне шиповник — милосердная небесная чаша опрокинута над всем этим пронзительным пространством с живыми и мертвыми.

— Спасибо, — сказала она.

— У тебя красивые руки, — заметил Иван Александрович, машина рванула через площадь на предельно дозволенной скорости; он добавил непонятно: — Мы одной породы, я не ошибся, но до конца ты не пойдешь.

— До конца? — она удивилась. — С тобой? Как чудно

ты сказал. Скажи, куда идти.

Он обернулся с улыбкой, прижал ее к себе сильной рукой, поцеловал так, что дыхание остановилось, и сказал:

— Сейчас мы пойдем ко мне.

— Иван, а зачем мы ездили к ним?

— Сдуру. Я с тобой помолодел, правда, детская дурь: себя проверить.

— Да в чем проверить?

— В безразличии.

— В безразличии ко мне?

— Да нет, девочка. К прошлому. Ты устала?

— Нет.

Она никогда не видела его спящим и сама втянулась в сумеречный мир, где книги и звезды, розовый лоск зари, смутные тени на потолке, его руки, губы, голос: «Сила Господняя с нами, снами измучен я, снами… ночью их сердце почуя, шепчет порой и названье, да повторять не хочу я…» — «Повтори, — она просила. — Какие странные стихи…» Он повторял, бормотал другие, не менее странные. Часам к четырем, к пяти она сдавалась, но и во сне чувствовала его волю, просыпалась, и сны, короткие и страшные, были продолжением необычной реальности, пределы размывались; вот он сидит на подоконнике, курит, вдруг нет лица, один дымок, вдруг исчезло все — и ни зари, ни ночи, ничего в оконном провале… отчаянное усилие: нет, он здесь, читает или пишет, обернулся, глаза их встречаются, он подходит.