Третий пир

— Я была уже на свободе, ехала в поезде в Крым и сразу узнала его, хотя ему было уже пятьдесят восемь. И спросила тихо, чтоб не привлекать внимания, по-французски: «Борис, это ты?» Он не понял, я повторила по-русски. «Вы ошиблись, — ответил он. — Меня зовут Николай Николаевич».

Но она знала несомненно — как знает мать про свое дитя, — что это он. По классическим криминальным приметам: голос; детский еще, почти невидимый шрам на виске, жест, глаза, улыбка — а главное, по чему-то неуловимому, никогда не повторимому, что есть обаяние именно этой личности, а не какой-то другой. Вы воевали в гражданскую в Крыму? Воевал. Сколько вам было лет? Молодой. Он не знает дату рождения. Сейчас она расскажет этому старику, этому мальчику про рождение в селе Бровки Брянского уезда в майский полдень, про английский ножичек, которым он поранил себе висок, про любимую собаку Клотильду… сейчас, только найдет слова соучастия. Вы пережили расстрел? Странная старуха. Откуда она знает?.. Ты пережил расстрел. Я попал в руки белым (белогвардейской сволочи, он уточнил), но мне удалось спастись. Где и как? Он ничего не помнит, только сыпавшийся сверху песок, лавину, Сахару, зыбучие пески, забивающие дыхание, — и вдруг черное крымское небо. Больше ничего, контузия, очнулся в рыбацкой хате, где пролежал долго, учился говорить, мешая явь с песчаным бредом, — и та милосердная женщина, вдова, что подобрала его, объяснила, что он красный герой (какие-то расстрелы поменялись местами). Теперь рабочий на секретном объекте. А вы ничего не помните про брата Глеба? Никогда не слыхал. Вдруг начал дрожать и дергаться: у меня бывают припадки после той контузии. А кто вы такая? Я сочинила вполне складную версию, извинившись, что обозналась, приняла его за другого. Вот и все.

— Но почему? — закричала Лиза.

Иван Александрович сказал:

— Вы меня восхищаете, тетушка, всегда.

— Но ведь как ему было бы приятно узнать…

— Он бы сошел с ума на этом своем объекте. Раздвоение личности: красный герой — белогвардейская сволочь. Вообще— то русскому человеку не привыкать… совмещать, но тут уж чересчур. Итак, одного сына вы спасли, Марья Алексеевна.

— Крест.

— Пусть так. Вы отрыли его, он увидел небо. Добрый охранник, надо думать, задремал, Борис выбрался из ямы, и так далее. Выжил благодаря удивительной завесе — амнезия, забвение. Поражает также благородство вдовы и плотника. Вообще сильный сюжет. Что вам почитать?

Старуха отозвалась монотонно, закрыв глаза и откинувшись в кресле:

— В первый же день недели Мария Магдалина…

Он кивнул, быстро нашел страницу, начал отчетливо, отстраненно:

— «В первый же день недели Мария Магдалина приходит ко гробу рано, когда еще темно, и видит, что камень отвален от гроба.

Итак, бежит и приходит к Симону Петру и к другому ученику, которого любил Иисус, и говорит им: унесли Господа из гроба и не знаем, где положили Его…»

Лиза прислушивалась: простые русские слова, но непривычный ритм, повторы и инверсии создают подспудное напряжение, тяжело.

«И наклонившись, увидел лежащие пелены, но не вошел во гроб…»

Как это: не вошел во гроб? Нет, тяжело. Лиза вгляделась в ослепительно бледное бесчувственное лицо: как же она могла стерпеть и не сказать Борису, что она мать его? Невероятно. Детали таинственного сюжета: песок, крест, драгоценности, белое белье, протянутая рука — сконцентрировались в продолжении: они держались за руки, а где же Глеб? А если он тоже спасся? Они работали на объекте и никогда не узнали друг друга — жуткий сюжет. Лучше слушать:

«Иисус говорит ей: жена! что ты плачешь? Кого ищешь? Она, думая, что это садовник, говорит Ему: господин! Если ты видел Его, скажи мне, где ты положил, и я возьму Его.

Иисус говорит ей: Мария! Она, обратившись, говорит Ему: Раввуни! что значит учитель…»

И тут жуть — в тайне противоестественной: ведь этого не могло быть, нельзя выйти из гроба. Нельзя! А читают и слушают тысячи лет. Иван Александрович слишком умен, конечно, не верит, а угождает пиковой даме. И все-таки ужасно жалко, что ее не встретят там Борис и Глеб, юные и прекрасные, с любимой собакой Клотильдой, не поцелуют, не заплачут от счастья, никогда не узнают, как она ползла по песку с плотниковым крестом. А вдруг?..

Что-то невыносимое, жалящее, как живой огонь, вошло на миг в душу… Лиза вздрогнула. Ободранная коммуналка, откуда не уезжают в Ниццу, а разве что на кладбище, и сдержанный равномерный голос:

— «Пришел Иисус, когда двери были заперты, стал посреди них и сказал: мир вам.

Потом говорит Фоме: подай перст твой сюда и посмотри руки Мои; подай руку твою и вложи в ребра Мои; и не будь неверующим, но верующим.

Фома сказал Ему в ответ: Господь мой и Бог мой!..»

Нет, хорошо. Правда это или неправда — все равно, как сильно и хорошо! Лучше умирать так.

— Что еще вы хотите послушать, Марья Алексеевна?

— Благодарю, Ванюша, и вас, деточка.

Лиза поняла: визит окончен.

— Сейчас я отвезу Лизу и вернусь.

— Ни в коем случае, — глаза открылись, их черный огонь оживил лицо. — Приезжай завтра… то есть уже сегодня, — старуха подумала. — К семи вечера.